Имена советских асов Великой Отечественной войны Ивана Кожедуба и Александра Покрышкина известны всем, кто хотя бы поверхностно знаком с отечественной историей.

Кожедуб и Покрышкин — самые результативные советские лётчики-истребители. На счету первого 64 вражеских самолёта, сбитых лично, на счету второго — 59 личных побед, и ещё 6 самолётов он сбил в группе.

Имя третьего по результативности советского лётчика известно лишь любителям авиации. Николай Гулаев в годы войны уничтожил 57 самолётов противника лично и 4 в группе.

Интересная подробность — Кожедубу на достижение своего результата потребовалось 330 боевых вылетов и 120 воздушных боёв, Покрышкину — 650 боевых вылетов и 156 воздушных боёв. Гулаев же добился своего результата, осуществив 290 боевых вылетов и проведя 69 воздушных боёв.

Более того, согласно наградным документам, в своих первых 42 воздушных боях он уничтожил 42 самолёта противника, то есть в среднем каждый бой завершался для Гулаева уничтоженной вражеской машиной.

Любители военной статистики подсчитали, что коэффицент эффективности, то есть соотношение воздушных боёв и побед, у Николая Гулаева составил 0,82. Для сравнения — у Ивана Кожедуба он составлял 0,51, а у гитлеровского аса Эриха Хартмана , официально сбившего большего всего самолётов за Вторую мировую войну, — 0,4.

При этом люди, знавшие Гулаева и воевавшие с ним, утверждали, что он щедро записывал многие свои победы на ведомых, помогая им получать ордена и деньги — советским лётчикам платили за каждый сбитый самолёт противника. Некоторые полагают, что общее число самолетов, сбитых Гулаевым, могло достигать 90, что, впрочем, сегодня подтвердить или опровергнуть невозможно.

Герои Советского Союза лётчики Александр Покрышкин (второй слева), Григорий Речкалов (в центре) и Николай Гулаев (справа) на Красной площади. Фото: РИА Новости

Парень с Дона

Об Александре Покрышкине и Иване Кожедубе, трижды Героях Советского Союза, маршалах авиации, написано множество книг, снято немало фильмов.

Николай Гулаев, дважды Герой Советского Союза, был близок к третьей «Золотой Звезде», но её так и не получил и в маршалы не вышел, оставшись генерал-полковником. Да и вообще, если в послевоенные годы Покрышкин и Кожедуб всегда были на виду, занимались патриотическим воспитанием молодёжи, то Гулаев, практически ни в чём не уступавший коллегам, всё время оставался в тени.

Возможно, дело в том, что и военная, и послевоенная биография советского аса была богата эпизодами, которые не слишком вписываются в образ идеального героя.

Николай Гулаев родился 26 февраля 1918 года в станице Аксайской, которая ныне стала городом Аксаем Ростовской области.

Донская вольница была в крови и характере Николая с первых дней и до конца жизни. Окончив семилетку и ремесленное училище, он работал слесарем на одном из ростовских заводов.

Как и многие из молодёжи 1930-х, Николай увлёкся авиацией, занимался в аэроклубе. Это увлечение помогло в 1938 году, когда Гулаева призвали в армию. Лётчика-любителя направили в Сталинградское авиационное училище, которое он окончил в 1940 году.

Гулаева распределили в авиацию ПВО, и в первые месяцы войны он обеспечивал прикрытие одного из промышленных центров в тылу.

Выговор в комплекте с наградой

На фронте Гулаев оказался в августе 1942 года и сразу продемонстрировал как талант боевого лётчика, так и своенравный характер уроженца донских степей.

У Гулаева не было разрешения на ночные полёты, и когда 3 августа 1942 года в зоне ответственности полка, где служил молодой лётчик, появились гитлеровские самолёты, в небо отправились опытные пилоты.

Но тут Николая подначил механик:

— А ты чего ждёшь? Самолёт готов, лети!

Гулаев, решив доказать, что он не хуже «стариков», вскочил в кабину и взлетел. И в первом же бою, без опыта, без помощи прожекторов уничтожил немецкий бомбардировщик.

Когда Гулаев вернулся на аэродром, прибывший генерал изрёк: «За то, что вылетел самовольно, объявляю выговор, а за то, что сбил вражеский самолёт, повышаю в звании и представляю к награде».

Дважды Герой Советского Союза лётчик Николай Дмитриевич Гулаев. Фото: РИА Новости

Самородок

Его звезда особенно ярко засияла во время боёв на Курской дуге. 14 мая 1943 года, отражая налёт на аэродром Грушка, он в одиночку вступил в бой с тремя бомбардировщиками «Ю-87», прикрываемыми четырьмя «Ме-109». Сбив два «юнкерса», Гулаев пытался атаковать третий, но кончились патроны. Не колеблясь ни секунды, лётчик пошёл на таран, сбив ещё один бомбардировщик. Неуправляемый «Як» Гулаева вошёл в штопор. Лётчику удалось выровнять самолёт и посадить его у переднего края, но на своей территории. Прибыв в полк, Гулаев на другом самолёте вновь вылетел на боевое задание.

В начале июля 1943 года Гулаев в составе четвёрки советских истребителей, пользуясь фактором внезапности, атаковал немецкую армаду из 100 самолётов. Расстроив боевой порядок, сбив 4 бомбардировщика и 2 истребителя, все четверо благополучно вернулись на аэродром. В этот день звено Гулаева совершило несколько боевых вылетов и уничтожило 16 вражеских самолётов.

Июль 1943-го вообще был крайне продуктивным для Николая Гулаева. Вот что зафиксировано в его лётной книжке: » 5 июля — 6 боевых вылетов, 4 победы, 6 июля — сбит "Фокке —Вульф 190", 7 июля — в составе группы сбито три самолёта противника, 8 июля — сбит "Ме-109", 12 июля — сбиты два "Ю-87"».

Герой Советского Союза Фёдор Архипенко , которому довелось командовать эскадрильей, где служил Гулаев, писал о нём: «Это был лётчик-самородок, входивший в первую десятку асов страны. Он никогда не мандражировал, быстро оценивал обстановку, его внезапная и результативная атака создавала панику и разрушала боевой порядок противника, что срывало прицельное бомбометание им наших войск. Был очень смел и решителен, часто приходил на выручку, в нём порой чувствовался настоящий азарт охотника».

Летающий Стенька Разин

28 сентября 1943 года заместителю командира эскадрильи 27-го истребительного авиационного полка (205-я истребительная авиационная дивизия, 7-й истребительный авиационный корпус, 2-я воздушная армия, Воронежский фронт) старшему лейтенанту Гулаеву Николаю Дмитриевичу было присвоено звание Героя Советского Союза.

В начале 1944 года Гулаев был назначен командиром эскадрильи. Его не слишком стремительный должностной рост объясняется тем, что методы воспитания подчинённых у аса были не совсем обычные. Так, одного из лётчиков своей эскадрильи, опасавшегося подбираться к гитлеровцам на ближнюю дистанцию, он излечил от страха перед врагом, дав очередь из бортового оружия рядом с кабиной ведомого. Страх у подчинённого как рукой сняло...

Тот же Фёдор Архипенко в своих воспоминаниях описывал ещё один характерный эпизод, связанный с Гулаевым: «Подлетая к аэродрому, сразу увидел с воздуха, что стоянка самолёта Гулаева пуста... После посадки мне сообщили — всю шестёрку Гулаева сбили! Сам Николай сел раненый на аэродром к штурмовикам, а об остальных лётчиках ничего не известно. Спустя некоторое время с передовой сообщили: двое выпрыгнули с самолётов и приземлились в расположении наших войск, судьба ещё троих неизвестна... И сегодня, спустя много лет, главную ошибку Гулаева, допущенную тогда, вижу в том, что взял он с собой в боевой вылет сразу троих молодых, вовсе не обстрелянных лётчиков, которые и были сбиты в первом же своём бою. Правда, и сам Гулаев одержал в тот день сразу 4 воздушные победы, сбив 2 "Ме-109", "Ю-87" и "Хеншель"».

Он не боялся рисковать собой, но с той же лёгкостью рисковал и подчинёнными, что порой выглядело совершенно неоправданным. Лётчик Гулаев был похож не на «воздушного Кутузова», а скорее на лихого Стеньку Разина, освоившего боевой истребитель.

Но при этом он добивался поразительных результатов. В одном из боёв над рекой Прут во главе шестёрки истребителей P-39 «Аэрокобра» Николай Гулаев атаковал 27 бомбардировщиков противника, шедших в сопровождении 8 истребителей. За 4 минуты было уничтожено 11 вражеских машин, из них 5 — лично Гулаевым.

В марте 1944 года лётчик получил краткосрочный отпуск домой. Из этой поездки на Дон он приехал замкнутым, неразговорчивым, ожесточённым. В бой рвался остервенело, с какой-то запредельной яростью. Во время поездки домой Николай узнал, что во время оккупации его отца казнили фашисты...

1 июля 1944 года гвардии капитан Николай Гулаев был удостоен второй звезды Героя Советского Союза за 125 боевых вылетов, 42 воздушных боя, в которых он сбил 42 самолёта противника лично и 3 — в группе.

И тут происходит ещё один эпизод, о котором Гулаев после войны откровенно рассказывал друзьям, эпизод, отлично показывающий его буйную натуру выходца с Дона.

О том, что стал дважды Героем Советского Союза, лётчик узнал после очередного вылета. На аэродроме уже собрались однополчане, которые заявили: награду надо «обмыть», спирт есть, а вот с закуской проблемы.

Гулаев вспомнил, что при возвращении на аэродром он видел пасущихся свиней. Со словами «закуска будет» ас снова садится в самолёт и через несколько минут сажает его возле сараев, к изумлению хозяйки свиней.

Как уже говорилось, лётчикам платили за сбитые самолёты, так что с наличностью у Николая проблем не было. Хозяйка охотно согласилась продать хряка, которого с трудом погрузили в боевую машину.

Каким-то чудом лётчик взлетел с очень маленькой площадки вместе с обезумевшим от ужаса хряком. Боевой самолёт не рассчитан на то, что внутри него будет устраивать пляски упитанная свинья. Гулаев с трудом удерживал самолёт в воздухе...

Если бы в тот день случилась катастрофа, это, наверное, был бы самый нелепый случай гибели дважды Героя Советского Союза в истории.

Слава Богу, Гулаев дотянул до аэродрома, и полк весело отметил награду героя.

Ещё один анекдотичный случай связан с внешностью советского аса. Однажды в бою ему удалось сбить самолет-разведчик, который пилотировал гитлеровский полковник, кавалер четырёх Железных Крестов. Немецкий лётчик захотел встретиться с тем, кому удалось прервать его блистательную карьеру. Судя по всему, немец ожидал увидеть статного красавца, «русского медведя», которому не зазорно проиграть... А вместо этого пришёл молоденький, невысокого роста полноватый капитан Гулаев, который, кстати, в полку имел вовсе не героическое прозвище «Колобок». Разочарованию немца не было предела...

Драка с политическим подтекстом

Летом 1944 года советское командование принимает решение отозвать с фронта лучших советских лётчиков. Война идёт к победному концу, и руководство СССР начинает думать о будущем. Те, кто проявил себя в Великой Отечественной войне, должны окончить Военно-воздушную академию, чтобы затем занять руководящие посты в ВВС и ПВО.

В число тех, кого вызывали в Москву, попал и Гулаев. Сам он в академию не рвался, просил оставить в действующей армии, но получил отказ. 12 августа 1944 года Николай Гулаев сбил свой последний «Фокке-Вульф 190».

Существует по крайней мере три версии случившегося, которые объединяют два слова — «дебош» и «иностранцы». Остановимся на той, которая встречается чаще всего.

Согласно ей, Николай Гулаев, к тому времени уже майор, был вызван в Москву не только для учёбы в академии, но и для получения третьей звезды Героя Советского Союза. Учитывая боевые достижения лётчика, такая версия не выглядит неправдоподобной. В компании Гулаева оказались и другие заслуженные асы, ожидавшие награждения.

За день до церемонии в Кремле Гулаев зашёл в ресторан гостиницы «Москва», где отдыхали его друзья-лётчики. Однако ресторан был переполнен, и администратор заявил: «Товарищ, для вас места нет!».

Говорить подобное Гулаеву с его взрывным характером не стоило вообще, но тут, на беду, ему ещё попались румынские военные, в тот момент также отдыхавшие в ресторане. Незадолго до этого Румыния, с начала войны являвшаяся союзницей Германии, перешла на сторону антигитлеровской коалиции.

Разгневанный Гулаев громко сказал: «Это что, Герою Советского Союза места нет, а врагам есть?».

Слова лётчика услышали румыны, и один из них выдал в адрес Гулаева оскорбительную фразу по-русски. Через секунду советский ас оказался возле румына и смачно ударил его по физиономии.

Не прошло и минуты, как в ресторане закипела драка между румынами и советскими лётчиками.

Когда дерущихся разняли, оказалось, что пилоты отлупили членов официальной военной делегации Румынии. Скандал дошёл до самого Сталина, который постановил: награждение третьей звездой Героя отменить.

Если бы речь шла не о румынах, а об англичанах или американцах, скорее всего, дело для Гулаева закончилось бы совсем плачевно. Но ломать жизнь своему асу из-за вчерашних противников вождь всех народов не стал. Гулаева просто отправили в часть, подальше от фронта, румын и вообще любого внимания. Но насколько эта версия правдива, неизвестно.

Генерал, друживший с Высоцким

Несмотря ни на что, в 1950 году Николай Гулаев окончил Военно-воздушную академию имени Жуковского, а ещё через пять лет — академию Генштаба.

Командовал 133-й авиационной истребительной дивизией, располагавшейся в Ярославле, 32-м корпусом ПВО во Ржеве, 10-й армией ПВО в Архангельске, прикрывавшей северные рубежи Советского Союза.

У Николая Дмитриевича была замечательная семья, он обожал свою внучку Ирочку, был страстным рыбаком, любил угощать гостей лично засоленными арбузами...

Он тоже посещал пионерские лагеря, участвовал в различных ветеранских мероприятиях, но всё-таки оставалось ощущение, что наверху дано указание, говоря современным языком, не слишком пиарить его персону.

Собственно, причины для этого были и в то время, когда Гулаев уже носил генеральские погоны. Например, он мог своею властью пригласить на выступление в Дом офицеров в Архангельске Владимира Высоцкого , игнорируя робкие протесты местного партийного руководства. Кстати, есть версия, что некоторые песни Высоцкого о лётчиках родились после его встреч с Николаем Гулаевым.

Норвежская жалоба

В отставку генерал-полковник Гулаев ушёл в 1979 году. И есть версия, что одной из причин этому стал новый конфликт с иностранцами, но на сей раз не с румынами, а с норвежцами.

Якобы генерал Гулаев устроил неподалёку от границы с Норвегией охоту на белых медведей с применением вертолётов. Норвежские пограничники обратились к советским властям с жалобой на действия генерала. После этого генерала перевели на штабную должность подальше от Норвегии, а затем отправили на заслуженный отдых.

Нельзя с уверенностью утверждать, что данная охота имела место, хотя подобный сюжет очень хорошо вписывается в яркую биографию Николая Гулаева.

Как бы то ни было, отставка плохо повлияла на здоровье старого лётчика, не мыслившего себя без службы, которой было посвящена вся жизнь.

Дважды Герой Советского Союза, генерал-полковник Николай Дмитриевич Гулаев скончался 27 сентября 1985 года в Москве, в возрасте 67 лет. Местом его последнего упокоения стало Кунцевское кладбище столицы.

Хайнрих Виттгенштайн, как и многие его ровесники, рос горячим и безграничным патриотом Германии. Он твердо решил посвятить себя военной карьере, став офицером. Зная, насколько трудно тогда было вступить в Вермахт и тем более понимая, насколько слабо его здоровье, Хайнрих с этого момента подчинил всю свою жизнь и поведение достижению этой цели. Он начал систематически тренироваться и избегал всего, что хоть как-то могло сказаться на его самочувствии. Он не курил и не пил спиртного и вообще был чрезвычайно скромен в своих потребностях. Можно с уверенностью сказать, что он вел аскетический образ жизни. Хайнрих находил совершенно невыносимым, когда кто-нибудь интересовался его здоровьем. В одном из писем к матери он писал: «Я ненавижу, когда люди вокруг постоянно ведут себя так, как будто я слабый и больной».

В 1936 г. Хайнрих цу Сайн-Виттгенштайн начал свою воен-ную карьеру в составе 17-го Баварского рейтарского полка, расквартированного в Бамберге. В июне 1938 г. Виттгенштайну было присвоено звание лей-тенанта. Он был назначен в состав SchGr.40. Летая в качестве бортстрелка на Не-45 лейтенанта Вернера Рёлла во Фран-ции. В 1973 г. в ФРГ вышла книга Рёлла о Хайнрихе под названием «Цветы для князя Виттгенштайна» («Blumen fiir Prinz Wittgenstein»). В октябре 1938 года Витгенштейн принимал участие в оккупации Судетов.

Зимой 1938—39 г. Виттгенштайн был переведен в бомбар-дировочную авиацию и направлен в штабное звено KG254, сформированное 01.11.1938 г. во Фритцларе в качестве штурмана, сменив на этом посту Карла Теодора Хюлсхоффа. С 01.06.1944 г. по 25.03.1945 г. Хюлсхофф вспоминал: «Я видел, какие усилия он приклады-вал в течение нескольких следующих месяцев, чтобы как можно скорее получить квалификацию пилота. Я помню, насколько он был горд, когда сказал мне, что самостоятельно летал на Аг-66. В то время никто не мог сравниться с ним в желании летать».

Впервые же Хюлсхофф познакомился с Виттгенштайном на курсах лыжных инструкторов в Китцбюхеле в феврале—марте 1938 г. Он потом рассказывал о своих первых впе-чатлениях о нем: «Хайнрих был скромным и выдержанным офице-ром, исполнявшим свои обязанности с дисциплиной и доброй во-лей. На первый взгляд он казался немного мягким. Мне показалось, что ко многому он относился критически, но благодаря своему характеру был сдержанным, предпочитая выжидать и смотреть. Он никогда не высказывал вслух свое мнение, и только лишь ироничная улыбка иногда появлялась на его губах. Благодаря сво-ему тихому характеру он был очень популярен среди своих то-варищей». В составе KG54 Виттгенштайн участвовал сначала в боях во Франции, в том числе в битве за Англию, а затем на Восточном фронте. Всего в качестве пилота Ju-88 он совершил 150 боевых выле-тов.

Однако полеты на бомбардировщике не могли принести ему удовлетворения. Ханс Ринг, хорошо знавший Виттгенштайна, писал: «Он не мог примирить себя с бомбарди-ровщиком и всегда хотел перейти в истребительную авиацию, чтобы стать ночным летчиком-истребителем. В этом он видел реализацию своего понятия солдата в самом чистом виде. Быть не нападающим, а защитником!» Княгиня фон Виттгенш-тайн говорила: «Он перешел в ночные истребители потому, что понял, что сбрасываемые им бомбы несут страдания граждан-скому населению». Сам же Хайнрих признавался затем матери: «Ночной бой — самый трудный, но он также и высшая точка в искусстве полета».

В августе 1941 г. Виттгенштайн смог перевестись в ночную истребительную авиацию. Он был направлен в авиашколу в Ехтердингене в районе Штутгарта, обучение там должно было занять много времени, но ему помог случай. Осе-нью Хайнрих снова повстречался с Хюлсхоффом и по-просил его помочь побыстрее попасть в боевую эскадру. Хюлсхофф помог ему, и в январе 1942 г. тот был направлен в 11./NJG2. С первых же дней Виттгенштайн присту-пил к интенсивным тренировочным полетам, налаживая взаи-модействие с наземными операторами наведения. И если пос-ледние были удивлены и поражены неутомимым новичком, то его механики, вынужденные постоянно готовить Ju-88 к поле-там, были гораздо менее восторженными.

Свою первую победу Хайнрих одержал в ночь с 6 на 7 мая 1942 г., сбив английский «Бленхейм». К середине сентября на счету командира 9./NJG2 обер-лейтенанта Виттгенштайна было уже 12 побед, среди которых английский «Фулмар», сбитый им 27 июля. 2 октября 1942 г. он был награжден Рыцарским Крестом. К этому времени на его счету было уже 22 победы, которые он одержал в ходе 40 боевых вылетов.

Главной целью Виттгенштайна было стать лучшим пилотом ночной истребительной авиации. Он постоянно боролся за пер-вое место с Лентом и Штрейбом. Оберст Фальк потом вспо-минал о нем: «Виттгенштайн был очень способным пилотом, но он был чрезвычайно честолюбивым и большим индивидуалистом. Он не принадлежал к типу прирожденных командиров. Он не был ни учителем, ни воспитателем для своих подчиненных. Тем не менее он был выдающейся личностью и отличным боевым летчиком. Он имел какое-то шестое чувство — интуицию, которая давала ему возможность видеть, где находится противник. Это чувство было его личным радиолокатором. Кроме того, он был отличным воз-душным стрелком.

Однажды я был вызван в Берлин в министерство авиации. Как потом оказалось, одновременно со мной туда же выехал и Виттгенштайн, так как на следующий день Геринг должен был вручить ему Рыцарский Крест. Удивительным образом мы ока-зались в одном поезде, в одном вагоне и в одном купе. Я был рад такой счастливой возможности спокойно обсу-дить различные проблемы использования ночных истребителей. Виттгенштайн сильно нервничал, и руки его дрожали. В этот мо-мент его от Лента и Штрейба отделяли всего одна — две побе-ды. Как я понял, он очень опасался, что, пока он сидит в поезде и ничего не делает, они могут еще больше оторваться от него по числу побед. Эта мысль не давала ему покоя».

Бывший командир NJG2 оберст-лейтенант Хюлсхофф рас-сказывал о Виттгенштайне: «Однажды ночью англичане атако-вали все аэродромы ночных истребителей, находящиеся в Голлан-дии. Он взлетел среди взрывающихся бомб, без освещения, в полной темноте, прямо поперек аэродрома. Через час он совершил по-садку и был вне себя от гнева потому, что его пушки заело и по этой причине он сбил «только» два самолета».
Желание Виттгенштайна летать и одерживать новые побе-ды было неудержимым. Военный корреспондент Юрген Клаузен, совершивший вместе с Хайнрихом несколько боевых вылетов, рассказывал, как тот однажды по тревоге поднялся в воздух только в одном сапоге. Когда Виттгенштайн выпрыгивал из автомашины, что-бы подняться на борт своего самолета, уже готового к взлету, один его сапог за что-то зацепился. Не желая задерживаться ни секунды, он просто выдернул ногу из сапога и, заняв свое место в кабине, сразу же взлетел. Виттгенштайн вернулся об-ратно только через четыре часа, и все это время его нога нахо-дилась на педали рулей лишь в одном шелковом носке. Если учесть, что температура в кабине Ju-88 была отнюдь не ком-фортной, ведь не зря же экипажи надевали меховые комбине-зоны, то станет ясно, что выдержать подобное мог только че-ловек с железной волей, абсолютно владевший собой.

В декабре 1942 г. гауптман Виттгенштайн был назначен ко-мандиром IV./NJG5, сформированной в апреле 1943 г. на базе 2./NJG4. Слабое здоровье Виттгенштайна, несмотря на все его старания, все же нет-нет и давало о себе знать, и в феврале—марте 1943 г. он даже был вынужден ненадолго лечь в госпиталь.

В апреле Хайнрих прибыл на аэродром Инстенбург в Восточной Пруссии, где уже находились 10. и 12./NJG5, переброшенные туда еще в январе 1943 г. с задачей пресечь ночные налеты советских бомбардировщиков. В период с 16 апреля по 2 мая 1943 г. он сбил над Восточной Пруссией 4 ДБ-3 и один В-25. После этого он был отозван в Голландию и до 25 июня сбил 5 английских бомбардировщиков, причем 4 из них в течение одной ночи.

В конце июня 1943 г. 10. и 12./NJG5 во главе с Виттгенштайном были переброшены на аэродромы в Брянске и Орле и затем в июле приняли участие в боях в районе Курской дуги. В ночь с 24 на 25 июля в районе восточнее Орла Хайнрих сбил сразу 7 двухмоторных бомбардировщиков. 25 июля в сводке Главного командования Вермахта сообщалось: «Последней ночью князь цу Сайн-Виттгенштайн и его экипаж успешно сбили 7 русских самолетов. К настоящему моменту это самое большое число самолетов, сбитых в течение одной ночи». Всего же в районе Курска Виттгенштайн одержал 28 побед. В этот период он использовал для вылетов два Ju-88C-6 — «C9+AE» и «C9+DE». Оба самолета имели одинаковое число побед на киле и одинаковый камуфляж (все самолеты Виттгенштайна с октября 1942 г. имели один и тот же камуфляж: нижние поверхности фюзеляжа, плоскостей и мотогондол имели темно-серый, почти черный, цвет, а все верхние поверхности — светло-серую окраску с пятнами нейтрального серого цвета), но имели значительные конструктивные различия. «С9+АЕ» был одним из первых JU-88C-6, оснащенных т.н. Schrage Musik и РЛС FuG212. На «C9+DE» был установлен фонарь с Ju-88C-4, была усилена бронезащита кабины, и в носовой части смонтирована дополнительная 20-мм пушка MG151. На «C9+DE» Виттгенштайн в основном летал в ясные, лунные ночи и именно на нем он одержал большинство своих побед в июле 1943 г.

В ходе одной из своих инспекционных поездок на Восточный фронт Оберст Фальк посетил группу Виттгенштайна. Он вспоминал: «Я видел, как он в течение 15 минут сбил 3 советских самолета, но этого было недостаточно для него. Он постоянно боялся того, что пилоты на западе достигают большего числа побед, чем он здесь. Он был по-настоящему завистлив. Мне было очень нелегко работать с ним как с подчиненным из-за его невероятного честолюбия».

1 августа 1943 г. в Брянске была под командованием гауптмана Виттгенштайна сформирована новая I./NJG100, а 15 августа Хайнрих был назначен командиром II./NJG3 вместо майора Гюнтера Радуша. 31 августа 1943 г. после своей 64 победы Хайнрих был награжден Дубовыми Листьями к Рыцарскому Кресту (Nr.290). Из этих 64 побед 33 он одержал на Восточном фронте в районе Курска и в Восточной Пруссии. В декабре 1943 г. майор Виттгенштайн был переведен на должность командира II./NJG2.

Герберт Кюммиртц, летавший в конце войны в составе 10./NJG11 в качестве радиооператора на реактивном истребителе Ме-262В-1а/U1, вспоминал: «Еще несколько недель, и 1943 г. уйдет в прошлое. Князь Виттгенштайн, который был командиром группы, получил новое задание. Мы с нашим самолетом были переброшены на аэродром в Рехлине, где планировалось создать опытную часть ночных истребителей. Унтер-офицер Курт Матцуляйт, наш бортинженер и стрелок, и я были застигнуты врасплох. За несколько часов мы были оторваны от нашего круга — в Рехлине мы никого не знали и часто сидели совершенно одни. В это время Виттгенштайн часто ездил в Берлин и много времени проводил в министерстве авиации, обсуждая то одно, то другое.

Главным образом наша работа была в поддержании самолета в постоянной готовности к вылету. На аэродроме в Рехлине не было никаких подразделений ночных истребителей, и мне часто требовались часы, чтобы собрать по телефону все действующие на тот момент сведения для радиосвязи и навигации. В качестве временного жилища нам служил железнодорожный спальный вагон. В течение приблизительно трех недель, проведенных в Рехлине, мы совершили несколько вылетов в район Берлина, и я особенно помню два из них.
В здании пункта управления полетами в нашем распоряжении была маленькая комната. Когда приходило сообщение о налете вражеских бомбардировщиков, мы ожидали там приказа на возможный вылет. Однажды вечером все выглядело так, будто целью бомбардировщиков должен был стать Берлин. Виттгенштайн сообщил, что мы должны скоро вылететь. Взлетев, мы направились в юго-восточном направлении в сторону Берлина.

Расстояние от Рехлина до Берлина около сотни километров; женщина-комментатор на частоте связи немецких истребителей непрерывно передавала сведения о местоположении, курсе и высоте вражеских бомбардировщиков. Таким образом все наши истребители всегда точно ориентировались в ситуации в воздухе. Тем временем Берлин был окончательно идентифицирован как цель, и на частоте истребителей был передан приказ: «Все части к «Bur» (Кодовое название зоны «Konaja» вокруг Берлина).

Мы летели уже на той же самой высоте, что и бомбардировщики, приблизительно на 7000 м. Продолжая лететь в юго-восточном направлении, мы хотели вклиниться в поток бомбардировщиков. Мой радиолокатор был включен и осматривал воздушное пространство вокруг нас, насколько позволяла его дальность. Вскоре на экране я увидел первую цель и по внутренней связи сообщил пилоту: «Прямо по курсу, немного выше». Мы очень быстро догнали четырехмоторный бомбардировщик, как почти всегда, это был «Ланкастер». Виттгенштайн дал одну очередь из «Schrage Musik», и тот начал падать.

Впереди поперек ночного неба появились лучи прожекторов. Зенитный огонь стал более интенсивным, поскольку английские «патфиндеры» начали сбрасывать гирлянды осветительных бомб в качестве ориентира для приближающихся бомбардировщиков. На радаре я видел уже новую цель, расстояние до нее быстро сокращалось. По разнице в скорости было ясно, что это мог быть только бомбардировщик. Внезапно дистанция до него начала стремительно уменьшаться, при этом отметка цели пошла вниз. Мне хватило времени только, чтобы прокричать: «Вниз, вниз, он летит прямо на нас!» Через несколько мгновений прямо над нами на встречном курсе пронеслась большая тень. Мы почувствовали встречную воздушную волну, и самолет, возможно, другой «Ланкастер», исчез в темноте ночи позади нас. Мы трое сидели в своих креслах, как парализованные. Напряжение спало, когда Матцуляйт произнес вслух: «Это было довольно близко!» Еще раз удача улыбнулась нам.

Следующая цель. Подход к ней был почти завершен. Пилот и бортстрелок должны были вот-вот увидеть вражеский самолет, когда в правом двигателе началась сильная вибрация. Он стал терять обороты, и в заключение его винт вообще остановился. Виттгенштайн немедленно направил самолет вниз, чтобы сохранить скорость; одновременно он рулем сбалансировал оставшийся двигатель. Пока Хайнрих занимался нашей машиной, «Ланкастер» исчез в темноте. Возможно, мы могли достичь большего успеха той ночью. Однако теперь с одним двигателем мы имели только одну цель — вернуться в Рехлин.

Я вызвал наземный центр наведения и запросил курс. Левый двигатель работал, и мы медленно, теряя высоту, все же приближались к Рехлину. Я также сообщил на землю, что один двигатель остановился и что у нас только одна попытка для посадки. Каждый пилот знает, насколько трудна и опасна такая посадка в темноте. Виттгенштайн решил выполнить обычную посадку и выпустил шасси, хотя в подобных случаях это фактически было запрещено. Считалось, что, если заход на посадку будет неудачным, самолет с одним двигателем не сможет уйти на второй круг. На ставку были поставлены машина и жизнь экипажа. Однако Виттгенштайн был наш пилот и командир экипажа, и окончательное решение было за ним. Чтобы помочь нам приземлиться, с аэродрома начали запускать яркие сигнальные ракеты. Когда мы достигли аэродрома, то сначала облетели его по широкой дуге, чтобы выйти на нужный посадочный курс. Хайнрих был вынужден сделать это, так как самолет можно было разворачивать только влево. Разворот в сторону остановившегося двигателя легко мог привести к катастрофе. При подходе к земле мы ориентировались по сигналам радиомаяка, что тогда было довольно хорошей помощью. Посадка была точной, самолет коснулся посадочной полосы, и камень упал с наших сердец. Я и Курт были, естественно, полны благодарности нашему пилоту и чувствовали, что заработали короткую передышку.

Через несколько дней двигатель был заменен и самолет был готов к новым вылетам. Вражеские бомбардировщики снова появились в районе Берлина, и мы опять поднялись в воздух. Погода была хорошей, только на средних высотах был небольшой слой тумана, выше же было безоблачное небо. Я включил рацию на частоте истребителей «Рейха» (имеются в виду истребители, входившие в состав воздушного флота «Рейх»), и мы получили информацию об общей обстановке в воздухе. Все указывало на налет на столицу.

К этому моменту большие районы Берлина были тяжело повреждены, целые улицы превратились в песок. Невообразимое зрелище. Я однажды видел ночной налет с земли. Я стоял в толпе других людей на подземной станции метро, земля вздрагивала при каждом разрыве бомб, женщины и дети кричали, облака дыма и пыли проникали сквозь шахты. Любой, кто не испытывал страха и ужаса, должен бы иметь сердце из камня.
Мы достигли высоты подхода бомбардировщиков и, подобно «Ланкастерам», летели сквозь заградительный зенитный огонь над городом. Британские «патфиндеры», которые мы называли «церемониймейстерами», уже сбросили каскады огней. Над городом была картина, которую едва ли можно описать. Лучи прожекторов освещали слой тумана, висящего наверху, и он выглядел наподобие освещенного снизу матового стекла, от которого дальше вверх распространялась большая аура света. Теперь мы могли видеть бомбардировщики, почти как будто это был день. Уникальная картина!

Виттгенштайн направил наш «Юнкерс» слегка в сторону. Мы могли теперь видеть тех, кто в другое время был защищен темнотой ночи. В тот момент мы не знали, кого атаковать сначала, но принять решение так и не успели. Светящаяся трасса пролетела мимо нас, и наш командир бросил машину резко вниз. Когда мы спикировали, я смог увидеть непосредственно над нашими головами «Ланкастер». Стрелок его верхней башни стрелял в нас. К счастью, он прицелился не очень хорошо. Правда, мы получили несколько попаданий, но двигатели сохранили свои обороты и экипаж был невредим.

Мы скользнули в темноту так, чтобы не потерять «Ланкастер» из виду. Некоторое время мы летели параллельно бомбардировщику. Чем темнее становилось вокруг, тем ближе мы передвигались к нему. Поскольку свет от прожекторов и пожаров, вызванных британским налетом, остался позади нас, мы медленно, но верно приближались к четырехмоторному бомбардировщику. «Ланкастер» теперь летел над нами и не ожидал ничего опасного. Возможно, его экипаж был уже расслаблен мыслью о том, что они счастливо пережили налет и теперь на пути домой. Мы, захваченные волнением преследования, напряженно сидели в своей кабине, пристально глядя вверх. Они нас так и не обнаружили!
Виттгенштайн подвел наш Ju-88 еще ближе к огромной тени, нависающей над нами, и, тщательно прицелившись, открыл огонь из «Schrage Musik». 20-мм снаряды попали в крыло между двигателями и подожгли топливные баки. Мы немедленно отвернули в сторону, чтобы уйти от горящего «Ланкастера», который пролетел прежним курсом еще некоторое расстояние. Из нашей позиции мы не видели, смог ли экипаж выпрыгнуть наружу, во всяком случае, для этого имелось достаточное время. Бомбардировщик взорвался и, развалившись на несколько частей, упал на землю. Мы направились в сторону Рехлина и без проблем приземлились там».

Экспериментальная часть ночных истребителей в Рехлине так и не была сформирована, и Виттгенштайн получил новое назначение. 1 января 1944 г. он был назначен командиром всей NJG2. В ночь с 1 на 2 января 386 английских бомбардировщиков совершили очередной налет на Берлин, сбросив 1401 тонну бомб. Немецкие ночные истребители смогли сбить 28 самолетов - 6 над Северным морем и 22 в районе Берлина, т.е. 7,3% от общего числа участвовавших в налете. При этом на счету Виттгенштайна было сразу 6 бомбардировщиков. На следующую ночь Виттгенштайн сбил «Ланкастер» из 550 Sqdn. RAF.

В ночь с 20 на 21 января 1944 г. Хайнрих, сбив 3 «Ланкастера», наконец обошел по числу побед майора Лента и вышел на первое место среди асов ночной истребительной авиации. Однако этот вылет едва не закончился для него и его экипажа трагически, когда их Ju-88 получил тяжелые повреждения, столкнувшись со сбитым «Ланкастером».
Радиооператор Виттгенштайна Фридрих Остхаймер вспоминал:
«В полдень 20 января Курт Матцуляйт и я пошли к стоянке, где находился наш Ju-88. Мы отвечали за готовность самолета к вылету. Работа Курта состояла в том, чтобы осмотреть и проверить оба двигателя. Он запустил оба двигателя на максимальных оборотах, проверил давление топлива и масла. Проверка топливных баков тоже была частью его работы, они должны были быть заправлены доверху. Моей же работой была проверка навигационного и радиооборудования; естественно, я должен был убедиться, что радиолокационная станция функционирует. Отремонтировать всю эту аппаратуру в полете было уже невозможно и единственное, что я мог сделать, так это заменить плавкие предохранители.

По разным причинам мы не размещались вместе с остальными экипажами. В результате я каждый день должен был беспокоиться относительно прогноза погоды на ночь и собирать необходимые сведения для навигации и радиосвязи. Прогноз погоды на ночь с 20 на 21 января был не очень хорошим. Над Англией был т.н. Ruckseitenwetter — сектор холодной погоды, который предполагал редкую облачность и хорошую видимость. В то же время полеты над Голландией и Германией были сильно затруднены фронтом плохой погоды с очень низкой кромкой облаков и ограниченной видимостью. Это была идеальная погода для британских бомбардировщиков. Уже в течение некоторого времени RAF имели устройство H2S «Rotterdam», которое посылало радиоволны на землю, и в результате на экране прибора была видна местность, над которой пролетали самолеты. «Патфиндеры», летевшие впереди основной группы бомбардировщиков, были способны определить на «Роттердаме» цель для атаки и затем отметить ее каскадами огней. Чем хуже метеорологические условия были для нас, тем лучше они были для противника.

Три старших унтер-офицера из наземного персонала, я и Матцуляйт ждали в маленькой хижине рядом с ангаром, справа от взлетно-посадочной полосы. Снаружи шел дождь, это был конец января, и соответственно было холодно. Внутри же было тепло и удобно. В такой обстановке было лучше всего вообще не думать о возможном приказе взлететь. В ангаре стоял наш Ju-88. Баки были заправлены 3500 литрами авиационного бензина, все вооружение имело полный боекомплект. Фюзеляж, крылья и рули были тщательно протерты и отполированы.
Было еще не очень поздно, когда огромная радиолокационная станция «Wassermann», размещенная на острове в Северном море, засекла первые вражеские самолеты. Вскоре после этого с командного пункта поступил приказ «Sitzbereitschaft», т.е. экипажи должны были занять свои места в кабинах и ожидать команды на взлет. Я и Матцуляйт сразу же пошли к самолету, механики еще некоторое время оставались у телефона, но вскоре присоединились к нам. Виттгенштайн, наш пилот и командир NJG2, обычно находился на командном пункте, чтобы до последнего момента следить за обстановкой в воздухе. Оттуда он сообщил нам, что мы должны скоро взлететь. Мы подцепили наш стартер, который помог запустить оба двигателя, и самолет был выкачен из ангара.

Как только окончательно стало ясно, что первые английские самолеты взлетели и летят над английским побережьем к Северному морю, Виттгенштайн больше не мог оставаться в своем кресле. На своем автомобиле он промчался поперек взлетно-посадочной полосы, при помощи механиков надел летный комбинезон и быстро поднялся по трапу в самолет. Его первым приказом было: «Остхаймер, передайте, мы взлетаем немедленно!» С нашим позывным «R4-XM» я сообщил о запуске. Трап был убран, люк закрыт. Мы вырулили на старт, и, как только контроллер дал нам зеленый свет, двигатели взревели на полную мощность. Мы промчались вдоль тонкой линии ламп взлетно-посадочной полосы и секунды спустя погрузились в темноту ночи.

Набирая высоту, мы взяли курс на Хельголанд. Где-то над Северным морем мы должны были пересечь курс подхода вражеских бомбардировщиков. Вокруг была абсолютная чернота и только фосфоресцирующие приборы излучали слабый свет. На двигателях были установлены специальные пламегасители, чтобы мы могли оставаться невидимыми для противника, насколько возможно. В такой ситуации полет осуществлялся исключительно по приборам и единственной связью с землей были сообщения с командного пункта в Деелене.

Мы непрерывно получали сведения относительно положения, курса и высоты противника. По внутренней связи я передавал данные пилоту, чтобы он мог изменить курс, если ситуация потребовала бы этого.

Над Северным морем погода улучшилась. Теперь сплошной облачности уже не было. Наверху светилось несколько звезд, а в тысячах метров внизу мы могли рассмотреть поверхность моря. Это заставило меня с дрожью подумать о там, что нужно сделать, чтобы выжить в такой холодной воде. К счастью, полет оставлял слишком мало времени, чтобы размышлять о такой мрачной перспективе. Тем временем мы достигли высоты 7000 метров и фактически должны были быть уже очень близко к бомбардировщикам. Я щелкнул высоковольтным переключателем, включая экран. Поскольку мы были уже на большой высоте, я мог использовать свое оборудование, чтобы обнаруживать цели на расстоянии до семи километров, но вокруг все еще никого не было.

Внезапно перед нами справа появились первые лучи прожекторов, ощупывающие небо. Мы могли видеть вспышки разрывов зенитных снарядов. Теперь мы знали положение потока бомбардировщиков. Виттгенштайн слегка передвинул вперед рукоятки дросселей, и мы понеслись к нашей цели. Напряжение усиливалось, пульс становился все чаще. На моем поисковом радиолокаторе сначала неуверенно, но затем более четко замерцала первая цель. Я, естественно, немедленно доложил командиру о ее позиции и дальности. Небольшая коррекция курса — и цель точно перед нами в шести километрах.

Напряжение в кабине все усиливалось и усиливалось. Только тысяча метров отделяла нас от британского бомбардировщика. Мы переговаривались почти шепотом, хотя, конечно, противник в любом случае нас не мог слышать. Английские летчики совершенно не подозревали об опасности, угрожающей им. Через несколько секунд мы были ниже вражеской машины. Это был «Ланкастер», подобно огромной крестообразной тени парящий над нами. Наши нервы были натянуты до предела. Бортинженер зарядил пушки и включил прицел на крыше кабины. Наша скорость была согласована со скоростью «Ланкастера», который летел в 50 — 60 метрах над нами.

Виттгенштайн в своем прицеле видел крыло бомбардировщика. Я тоже смотрел наверх. Пилот очень мягко довернул нашу машину вправо и, как только в его прицеле появилось крыло между двумя двигателями, нажал на спуск пушек. Огненная трасса протянулась к бомбардировщику. Цепочка взрывов разорвала топливные баки, и крыло бомбардировщика мгновенно охватило неистовое пламя. После первого шока британский пилот бросил самолет вправо, и нам пришлось на большой скорости отворачивать, чтобы уйти из области огня. Спустя мгновение бомбардировщик, охваченный огнем, подобно комете, пролетел по широкой дуге к земле. Спустя несколько минут Матцуляйт доложил о том, что он разбился и о времени, когда это произошло. Оставалось только надеяться, что «Ланкастер» упал не в населенной области.

В течение нескольких минут мы летели вне потока бомбардировщиков. Здесь и там мы могли видеть горящие самолеты, падающие вниз, так что наши истребители имели некоторый успех. Вскоре на моем радаре появились две цели. Мы выбрали ближайшую из них. Все прошло почти так же, как и в первый раз, но из-за беспокойства противника и его постоянного перемещения мы имели некоторые трудности. Для собственной безопасности мы сделали подход к цели на более низкой высоте, чтобы избежать внезапного попадания в сектор обстрела его хвостового стрелка.

Так же, как и во время первой атаки, напряжение в кабине возрастало. Виттгенштайн осторожно приближался к «Ланкастеру». Немедленно после первой же очереди из «Schrdge Musik» «Ланкастер» загорелся. Еще мгновение он летел прежним курсом, но потом завалился в сторону и пошел вниз. Через некоторое время Матцуляйт снова доложил о его падении и взрыве. Успел ли кто-нибудь из английских летчиков выпрыгнуть на парашюте, мы не видели.

В течение короткого интервала времени мы увидели еще множество других горящих машин, падающих вниз. Это было ужасно. Но у меня не было времени, чтобы раздумывать, потому что на своем радаре я уже видел следующую цель. Виттгенштайн подошел довольно близко к «Ланкастеру». Очередь из «Schrdge Musik» проделала большое отверстие в его крыле, откуда начал хлестать огонь. На сей раз английский пилот реагировал очень необычно: он удержал горящий самолет под контролем и спикировал прямо на нас. Наш пилот тоже бросил наш Ju-88 в пике, но горящий монстр приближался все ближе и ближе и уже был прямо над нашей кабиной. У меня была только одна мысль: «Мы получили это!!» Тяжелый удар сотряс наш самолет, князь потерял управление над машиной, и мы, вращаясь, начали падать в темноту. Если бы мы не были пристегнуты, то нас, конечно бы, выбросило из кабины. Мы пролетели приблизительно 3000 метров прежде, чем Виттгенштайн смог снова взять машину под контроль и выровнять ее.

Как могли, мы в темноте осмотрелись вокруг, никто из нас не мог сказать, где мы находимся, кроме грубого предположения, что где-то между западом и юго-западом от Берлина. Теперь я стал самым важным человеком на борту. Сначала я попробовал азбукой Морзе на средних волнах выйти на контакт с несколькими аэродромами в том районе, где мы, возможно, были, но не получил никакого ответа. Наш командир был уже слегка рассержен. В своем справочнике я нашел длину волны «Flugsicherungshaupstelle, Koln» (Центр безопасности полетов в Кёльне). Я быстро установил с ним связь и получил требуемые сведения о нашем местоположении - Заафельд, приблизительно в 100 км юго-западнее Лейпцига. Переключив рацию на соответствующую частоту, я передал сигнал SOS и запросил о ближайшем аэродроме, открытом для ночной посадки. Станция в Эрфурте быстро подтвердила прием и дала мне курс подхода к аэродрому.

Погода была настолько плоха, насколько это могло быть. Нам сообщили, что нижняя кромка облаков на высоте 300 метров. Это было достаточно хорошо для посадки. Медленно снижаясь, мы вошли в облака. С земли передали: «Самолет над аэродромом». Мы повернули в указанном направлении и после разворота на 225" начали заходить на посадку. Выйдя из облаков, мы увидели прямо перед собой аэродром с включенными посадочными огнями. Мы были уже на посадочном курсе, шасси и закрылки были выпущены, высота все уменьшалась, когда самолет без всяких видимых причин вдруг начал заваливаться вправо. Виттгенштайн прибавил газ, и самолет сразу же выровнялся. Очевидно, правое крыло было повреждено падающим бомбардировщиком.

На высоте 800 метров мы смоделировали заход на посадку. Как только скорость снижалась, самолет начинал крениться на правое крыло. Естественно, в темноте мы не могли видеть, насколько серьезны повреждения. В подобной ситуации было только два выхода: или выпрыгнуть на парашютах, или попробовать приземлиться на более высокой скорости, чем обычно. Мы остановились на втором варианте, который был очень рискованным, и я радировал решение на землю. Мы сделали еще несколько кругов, чтобы дать время пожарным и санитарам занять свои позиции, и затем пошли на посадку.

Я нашел рычаг принудительного сброса фонаря кабины и ухватился за него обеими руками. Когда под нами промелькнули огни на краю аэродрома, я рванул рычаг на себя. Воздушный поток сорвал крышу кабины в один момент, подобно взрыву. Через мгновение - сильный удар. Это самолет съехал с взлетно-посадочной полосы на траву. После еще одного — двух жестких толчков самолет остановился, и я с облегчением расстегнул замки привязных ремней и парашюта. Выбравшись на крыло, я спрыгнул вниз и бросился на траву потому, что машина могла в любой момент взорваться. Ревя сигналами, примчались пожарные и санитарные машины, но, к счастью, все обошлось.

С помощью прожектора мы наконец смогли осмотреть повреждения. При столкновении с «Ланкастером» мы потеряли два метра правого крыла и одну из четырех лопастей правого винта, кроме того, англичанин оставил нам в фюзеляже за кабиной большую пробоину около метра. Мы должны были благодарить нашу счастливую звезду за то, что пережили это столкновение!

Нас накормили и дали поспать. На следующий день на другом самолете мы вернулись в Деелен в Голландию. Курт Матцуляйт и я очень хотели совершить путешествие обратно в комфорте поезда. Для нас это был бы своеобразный отдых, который мы заработали предыдущей ночью. Но никакой передышки не было. Виттгенштайн вышел на первое место среди ночных истребителей, и он хотел достигнуть большего. Таким образом мы совершили посадку в Деелене уже перед завтраком».

О дальнейших событиях 21 января 1944 г. Остхаймер рассказывал:
«После завтрака прошел едва час, и мы только достигли своей квартиры, когда зазвонил телефон. Я взял трубку, это был Виттгенштайн. Он сказал: «Идите с Матцуляйтом на стоянку и удостоверьтесь, что машина готова к вылету сегодня вечером». Единственный ответ, который был у меня: «Яволь, герр майор». Втайне мы надеялись, что пару дней, по крайней мере до прибытия нового самолета, нам не придется думать о смерти, войне и разрушениях.

После короткого отдыха мы пошли на стоянку. Как обычно, Матцуляйт проверил двигатели, давление топлива и масла, зажигание, топливо и боекомплект. Я проверил радиооборудование и радиолокаторы, насколько это возможно было сделать на земле. В заключение мы доложили командиру, что машина готова к бою.

Тем же вечером мы снова сидели в небольшом домике около ангара и ждали, что будет дальше. Опять шел дождь, и было холодно, в такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит на улицу. Мы начинали думать, что «томми» тоже предпочтут остаться в тепле. Расстелив свой комбинезон, я лег в другой комнате. Я вспоминал, как несколько дней назад Виттгенштайн пригласил меня, Матцуляйта и старших унтер-офицеров из нашего наземного персонала на обед. В большом парке, непосредственно примыкавшем к нашему аэродрому в Деелене, Виттгенштайн подстрелил дикую овцу. Было жареное мясо и вино.
Я очень устал и почти сразу же заснул, но когда я проснулся, то заснуть снова уже не смог. В моей голове блуждали самые разные мысли. Главным образом они были вокруг моих друзей, с которыми мы несколько дней назад сидели здесь в готовности к вылету и кто после ночного вылета «пропал без вести». Вероятно, они никогда не будут снова среди нас. Я задавался вопросом, закончится ли когда-нибудь эта ужасная война. Матцуляйт вывел меня из задумчивости, крикнув: «Sitzbereitschaft!» Я сразу же встал, стряхнув с себя остатки сна и выбросив грустные мысли из головы.

Я взял штурманскую сумку и направился к самолету. Из своего опыта я знал, что Виттгенштайн всегда очень спешил подняться в воздух. Я помню ночь с 1 на 2 января 1944 г., когда я доложил о первой победе даже прежде, чем все самолеты нашей авиагруппы успели взлететь. Сегодня было то же самое. Я слушал радио, когда командир поднялся в кабину. «Все в порядке?» — был его первый вопрос. «Яволь, герр майор» — был мой ответ. Вслед за ним поднялся Матцуляйт, и один из механиков сразу же закрыл за ним люк. Теперь оставалось надеть шлемы, установить в рабочее положение ларингофоны и надеть кислородные маски. Последние требовались только на большой высоте, но мы использовали их уже на земле, так как считали, что это улучшает наше ночное зрение. Мы вырулили на линию старта, двигатели взревели, и после короткого разбега машина (Ju-88C-6 «4R+XM» W.Nr.750467) поднялась в воздух.

Мы старались не думать об опасностях, которые ждут нас в темноте впереди. По сообщениям с земли, бомбардировщики летели на высоте 8000 метров. На экране моего радара появился первый контакт. После небольшой коррекции курса мы вскоре увидели справа и чуть выше бомбардировщик. Столкновение прошлой ночью еще живо стояло перед нами, так что мы выполнили подход к нему на значительно более низкой высоте. Тень вражеского самолета медленно закрывала небо над нами, и по силуэту стало ясно, что это «Ланкастер». После единственной очереди из «Schrage Musik» его левое крыло быстро охватило пламя. Горящий «Ланкастер» сначала перешел в пике, а затем в штопор. Полностью загруженный бомбардировщик врезался в землю и раздался сильнейший взрыв. Это произошло между 22.00 и 22.05.

В этот момент на экране радара появилось сразу шесть отметок. Мы быстро выполнили два маневра по смене курса, и вскоре перед нами был другой «Ланкастер». После короткой очереди он сначала загорелся, а затем, перевернувшись через левое крыло, рухнул вниз. Вскоре я увидел вспышку огня на земле. После этого последовала серия мощных взрывов, возможно, это сдетонировали бомбы на его борту. На часах было 22.20. После небольшой паузы перед нами появился следующий «Ланкастер». Получив попадания, он загорелся и упал на землю. Это произошло где-то между 22.25 и 22.30, точнее сказать не могу. Вскоре мы обнаружили еще один четырехмоторный бомбардировщик. Уже после первой же нашей атаки он загорелся и упал вниз. Это произошло в 22.40.

На моем радаре появилась новая цель. После нескольких смен курса мы снова увидели и атаковали «Ланкастер». Из его фюзеляжа появилось пламя, но через несколько мгновений оно погасло, что заставило нас предпринять повторную атаку. Хайнрих как раз собирался открыть огонь, когда внутри нашего самолета неожиданно посыпались искры и раздался сильный взрыв. Левое крыло было охвачено пламенем, и самолет начал падать. Фонарь кабины оторвался от фюзеляжа и пролетел прямо над моей головой. По внутренней связи я услышал крик Виттгенштайна: «Наружу!». Я едва успел отсоединить шлемофон и кислородную маску, как поток воздуха буквально вырвал меня из кресла. Через несколько секунд мой парашют раскрылся, и приблизительно через 15 минут я приземлился восточнее Хохенгёхренер Дамм в районе Шенхаузена.

Приказав Остхаймеру и Матцуляйту покинуть самолет, князь, видимо, решил попытаться «дотянуть» до аэродрома в Стендале, который часто использовался для дозаправки или аварийных посадок ночных истребителей. Он смог пролететь только около 10 — 15 километров, в течение которых «Юнкерс» постоянно терял высоту. Виттгенштайн, вероятно, больше уже не мог удерживать самолет, и он дважды задел колесами землю. От второго удара стойки шасси сломались, самолет врезался в землю и загорелся. Обломки Ju-88 были разбросаны вокруг на большом расстоянии. Это произошло между местечками Хохенгёхренер и Клитц в округе Луберс.

Ранним утром 22 января один из местных крестьян позвонил по телефону доктору Герхарду Кайзеру, работавшему на близлежащем военном заводе «Deutsche Sprengchemie Klietz», и сказал, что ночью недалеко от них разбился самолет. Кайзер отправился на место катастрофы и приблизительно в двухстах метрах от места, где лежали обгоревшие обломки фюзеляжа, нашел безжизненное тело князя Виттгенштайна. 20 июля 1990 г. уже 80-летний доктор Кайзер записал по памяти:
«Насколько я помню, мне позвонили по телефону между пятью и шестью часами утра. Я сразу же встал, оделся и вышел из дому. Сам самолет я не видел. Множество обломков было разбросано вокруг, и я потратил полчаса прежде, чем нашел тело князя. Оно лежало среди деревьев к западу от дороги Хохенгёхренер — Клитц и не было изуродовано. На его лице были большие синяки, но никаких серьезных повреждений. Я не обнаружил никаких пулевых ранений или крови. Тогда гражданскому населению разрешалось осматривать военных, только если они подавали признаки жизни. В этом же случае было видно, что после смерти прошло уже несколько часов. По этой причине я застегнул его комбинезон и оставил покойного на том месте, где я его нашел. По моему мнению, он выпрыгнул из самолета, однако я не видел парашюта (Остхаймер считал, что Виттгенштайн выпрыгнул на парашюте, но, ударившись головой о крыло или стабилизатор, потерял сознание и не смог открыть его). Теперь это была работа для патологоанатомов Вермахта, которые должны были установить причину смерти князя. Я отправился в полицию Клитца и сообщил об увиденном. Потом мне рассказывали, что уже вскоре на месте происшествия появились солдаты. На следующий день в полдень, чтобы встретиться со мной, из Берлина приехал шведский посол. Он сказал, что он друг семьи Виттгенштайна, и попросил меня рассказать подробности его гибели, чтобы сообщить их его семье».

Свидетельство о смерти Виттгенштайна было составлено командиром санитарной эскадрильи Люфтваффе штаб-врачом доктором Петером. В нем говорилось, что причиной смерти были «переломы черепа в области темени и лица». Кто же именно сбил Ju-88 Виттгенштайна, точно не установлено. По одной версии это мог быть английский ночной истребитель «Москито» DZ303 из 131 Sqdn. RAF, который в 23.15 между Берлином и Магдебургом обстрелял немецкий ночной истребитель, однако пилот этого «Москито» сержант Снейп и радиооператор офицер Фоулер в своем донесении вовсе не утверждали, что сбили немецкий самолет. По другой версии - хвостовой бортстрелок с «Ланкастера» из 156 Sqdn. RAF, который после возвращения заявил, что в районе Магдебурга сбил немецкий ночной истребитель.

29 января Витгенштейн был похоронен на военном кладбище в Деелене. В 1948 г. останки майора Виттгенштайна были перезахоронены на немецком военном кладбище в Йссельстейне в Северной Голландии, где нашли свой последний приют 30 тысяч немецких солдат и офицеров.

В заключение надо отметить одну важную деталь, касающуюся возможной дальнейшей судьбы Виттгенштайна, если бы в ночь с 21 на 22 января он остался жив. Конечно, было бы неправильно утверждать, что он бы стал непосредственным и активным участником антигитлеровского Сопротивления, но, тем не менее, имеется ряд свидетельств, что к концу января 1944 г. майор уже критически относился к существовавшему режиму.

Его мать, вспоминая о том периоде, говорила: «Он вырос в Швейцарии, поэтому любил и идеализировал немецкий народ как бы издалека. Став членом «Гитлерюгенда», он видел в Гитлере того, кто верил в Германию. С этого времени он посвятил свою молодость, свое здоровье и все свои силы единственной цели — победе Германии. Однако постепенно он своим трезвым и критическим умом понял истинное положение вещей. В 1943 г. у него появились мысли об устранении Гитлера. Об этом же в своих «Берлинских дневниках» писала княжна Мария Вассильчикова. Она была близким другом Виттгенштайна и в годы войны работала в министерстве иностранных дел Германии. Однако эти ощущения были как бы вне его боевых вылетов. Хайнрих продолжал вести бой, стремясь догнать майора Лента по числу сбитых самолетов».

Осенью 1992 г., после объединения Восточной и Западной Германии, в районе Шенхаузена на месте гибели Виттгенштайна в торжественной обстановке был установлен мемориальный камень. На нем — лаконичная надпись «МайорХайнрих князь цу Сайн-Виттгенштайн. 14.8.1916 — 21.1.1944», над ней высечены изображение Железного Креста и надпись по-латыни «Один из многих» («Unus pro multis»).

Стремительному продвижению гитлеровцев вглубь СССР во многом способствовала эффективная служба оперативной разведки

Для увеличения - нажмите на картинку

Немецкая авиация захватила господство в воздухе уже в первые дни войны. Упреждающие удары по советским аэродромам вывели из строя тысячи советских истребителей, бомбардировщиков, штурмовиков. Были нарушены коммуникации, сожжены склады боеприпасов. Управление войсками было дезорганизовано. Ведущие отчаянные бои части Красной армии, оказавшись без прикрытия с воздуха, несли огромные потери.

За первую неделю войны на земле и в воздухе было уничтожено около 6000 советских самолетов. Во второй день войны потери ВВС РККА составили 600 самолетов, потери люфтваффе - 12 самолетов. От такой статистики застрелился один из руководителей ВВС Красной Армии генерал-лейтенант Копец.

Стремительному продвижению гитлеровцев вглубь СССР во многом способствовала эффективная служба оперативной разведки. В том числе – авиационной, ключевым элементом которой были самолеты-разведчики- Hs 126 и Fw-189 - знаменитые «рамы». Отслеживая передвижения советских войск, они наводили на цель эскадрильи бомбардировщиков, вели аэросъемку, обеспечивали связь, корректировали огонь артиллерии.

«Фокке - Вульфы» 189-серии начали разрабатываться в феврале 1937 года Они должны были заменить ближний разведчик Hs 126 («Хеншель»). Разведчик имел асимметричное расположение кабины пилотов: на правом крыле. Двигатель размещался в носовой части центроплана.

Первый самолет головной серии был готов в начале 1940 г. Машина вооружалась двумя пулеметами MG17 в корневой части крыла и переносным пулеметом MG15 для защиты задней полусферы. На самолете монтировались 4 бомбодержателя по 50 кг. Разведоборудование состояло из одной фотокамеры. Войсковые испытания начались осенью 1940 г., а на фронт машины стали поступать уже после нападения на СССР. Первой частью, получившей FW 189A, стал 2-й отряд 11-й разведгруппы.

В дальнейшем самолет состоял на вооружении почти всех разведгрупп малой дальности. Отличный обзор из кабины и хорошая маневренность как нельзя лучше соответствовали его предназначению. Правда, на Восточном фронте FW 189 освоил еще одну специальность. Несколько машин были переданы в 1 отряд 100 ночной истребительной эскадры. Отряд назывался «Железнодорожный ночной охотник» и предназначался для борьбы с советскими ПО-2, досаждавшими железнодорожным перевозкам немцев.

Зимнее наступление Красной Армии 1941 года привело к тяжелым потерям в личном составе, люфтваффе стало ощущать нехватку подготовленных экипажей и самолетов, по этой причине ряд разведывательных подразделений были расформированы. Вновь созданные Nahauflklarungs-gruppen состояли из трех эскадрилий (на практике очень немногие группы действительно имели в своем составе три стаффеля).

В декабре 1941 г. 9-я немецкая армия под ударами соединений генерала Конева оставила Калинин. В условиях суровой зимы подготовка самолетов к полетам вызывало множество сложностей. В разведывательных подразделениях люфтваффе ощущалась нехватка запасных частей, топлива, людей. Эти проблемы вызвали очередную реорганизацию, в ходе которой опять уменьшилось количество отдельных эскадрилий, теперь в боевых частях преобладали самолеты Fw-189A-l (позже -Fw-189A-2).

Как пишут немецкие военные историки, полеты на ближнюю разведку на Восточном фронте становились все опаснее и опаснее. В некоторых подразделениях экипажи разведчиков урезали до одного человека, многих наблюдателей пришлось направить на краткосрочные курсы пилотов. Летная подготовка вчерашних наблюдателей была явно недостаточной - потери продолжали расти. По этой причине новички успевали выполнить всего один-два боевых вылета прежде, чем их сбивали.

Предпринятое в мае 1942 года наступление вермахта в районе Харькова временно остановило натиск Красной Армии на южном участке Восточного фронта. Немцы получили передышку, за время которой сумели восполнить потери в людях и технике. Разведчики Fw-189 продемонстрировали в отдельных случаях высокую боевую живучесть.

19 мая 1942 года два истребителя МиГ-3 атаковали немецкий разведчик над Таманским полуостровом. Советские истребители повредили левый двигатель «рамы», вывели из строя все оборонительное вооружение, тем не менее, разведчик сумел приземлиться на передовом аэродроме. При посадке подломилась левая основная опора шасси и была смята левая плоскость крыла, но самолет в короткий срок отремонтировали, заменив мотор, опору шасси и плоскость крыла.

В сентябре 1942 года на Восточном фронте имелось 174 разведчика Fw-189.

Ожесточенные бои за Сталинград в конце лета 1942 года вновь поставили на повестку дня вопрос об исключительно высоких потерях в вооруженных силах Германии. Очень сильно пострадали разведывательные подразделения люфтваффе. 18 сентября «рама» под прикрытием четырех истребителей Bf.109 занималась корректировкой стрельбы артиллерии, когда группу немецких самолетов атаковали советские истребители. Первым повредил «раму» Иван Балюк, добил разведчика командир группы советских истребителей Михайлик. Fw-189 завалился на левое крыло, после чего рухнул на землю Экипаж самолета погиб.

Еще один двухбалочный разведчик советские летчики сбили на следующий день, 19 сентября. В битве за Сталинград потери разведывательных подразделений люфтваффе в людях и технике в среднем составили 25%. Командованию люфтваффе в очередной раз пришлось проводить реорганизацию.

В ходе контрнаступления Красной Армии на передовых аэродромах немцы бросили небоеспособные «рамы», но уцелевшие самолеты продолжали помогать окруженной 6-й армии генерала Паулюса.

17 декабря в очередной раз отличился летчик-истребитель Михайлик в тяжелом поединке, сбивший «раму» («P2+BV»). В этот же день в районе Давыдовки корректировал стрельбу артиллерии разведчик Fw-189 из NAG-16. Разведчик сопровождали истребители Bf. 109. Немецкие самолеты атаковала советская пара: командир Иван Максименко, ведомый - Чумбарев. Чумбарев впустую израсходовал весь боекомплект, после чего таранил раму, отрубив воздушным винтом своего истребителя одну хвостовую балку Fw-189. Экипаж разведчика - обер-фельдфебель Майер, унтер-офицер Шмидт и ефрейтор Сова - не смогли покинуть падавший самолет.

К началу февраля 1943 года люфтваффе потеряли на Восточном фронте почти пять сотен самолетов и почти тысячу человек летного состава. Ближнеразведывательные подразделения лишились примерно 150 самолетов, в основном - Fw-189.

Разгром под Сталинградом положил начало отступлению вермахта на всем советско-германском фронте. Отступление вызвало очередную реорганизацию подразделений ближней авиационной разведки, имевших на вооружении самолеты Fw-189.

Активность подразделений ближней авиационной разведки люфтваффе шла на убыль, в то время как активность советских истребителей росла, а точность и плотность огня зенитной артиллерии усиливалась. Все чаще экипажам немецких разведчиков приходилось вступать в воздушные бои; в 1943 году в среднем на 90 боевых вылетов Fw-189 приходилась одна сбитая огнем с земли «рама».

С мая 1943 г. самолеты Fw-189 стали привлекать для борьбы с партизанами.В начале июля немецкие войска начали последнее за войну стратегическое наступление на Восточном фронте - операцию «Цитадель». Разведчики пытались отслеживать перемещения советских войск. В боях над Курской дугой отличились летчики вооруженной истребителями Як-1 эскадрильи «Нормандия» вооруженных сил Свободной Франции. Пилоты Лефевр и ла Пуап атаковали и сбили один Fw-189, второй разведчик на счет эскадрильи записали Литольф и Кастелен, третий - Марсель Альбер и Альберт Прециоси.

12 июля в контрнаступления из района Курска перешли войска Красной Армии. Разведчики Fw-189 вскрыли дислокацию советских соединений, однако у немцев не имелось резервов, чтобы заткнуть все дыры в своей обороны. Через два дня после начала контрнаступления Красная Армия освободила от немецко-фашистских захватчиков города Орел и Белгород.

Большой проблемой для экипажей разведчиков стали новейшие советские истребители Ла-5 по силуэту очень похожие на Fw-190. Теперь «рамы» старались пересекать линию фронта на предельно малой высоте, но все равно численное превосходство советских истребителей наряду с усилением средств ПВО сухопутных войск поставили точку в успешной деятельности разведчиков. Особенно туго немецким истребителям, сопровождавшим Fw-189, пришлось после появления на фронте самолетов Як-3, на малых высотах имевших абсолютное превосходство над любым истребителем люфтваффе. Советские летчики относились к Fw-189 с уважением. Летчик-истребитель А. Семенов в своих воспоминаниях писал:

- «Рама», корректируя огонь артиллерии, сильно досаждала нашим наземным войскам. Самолет этого типа представлял собой сложную цель для летчиков истребителей. Сбить «раму» - не простая задача, даже более сложная, чем сбить истребитель Bf.109 или бомбардировщик Ju-88.

Похоже отзывался о немецких Fw-189 и знаменитый ас Александр Покрышкин, считавший сбитую «раму» самым объективным показателем мастерства летчика-истребителя.

Ближе к концу войны самолеты Fw-189 стали привлекаться к выполнению ночных разведывательных полетов, для чего на некоторых машинах устанавливалось специальное оборудование. Чаще всего, «рамы» вели визуальную разведку.

С лета 1944 г. самолеты Fw-189 использовать для решения задач тактической авиационной поддержки уже не представлялось возможным, так как «рамы» стали наиболее приоритетной целью для истребителей ВВС Красной Армии. В отдельных случаях Fw-189 привлекались к ведению психологической войны -разбрасыванию листовок. Существует легенда о том, что якобы в ходе одного из таких вылетов экипаж «рамы» сбил советский истребитель... листовками. «Рама» высыпала бумажный груз перед носом советского самолета, пилот потерял пространственную ориентировку и не справился с управлением; истребитель разбился.

Ханс Юрген Отто

Сбили!Из воспоминаний летчика Люфтваффе, побывавшего с советском плену

Перевод с немецкого Е.П.Парфеновой.

Х.Ю. Отте родился в 1921 году в Амелшгхаузене (Нижняя Саксония, недалеко от Люнебурга). После окончания гимназии и получения аттестата зрелости он в октябре 1940 года поступил добровольцем в военно-воздушные силы Германии. Сначала был солдатом летно-учебного батальона в Шлезвиге, затем учился в школе военных летчиков близ Потсдама. В ноябре 1941 года Х.Ю.Отте получил удостоверение пилота. В течение нескольких месяцев, вплоть до лета 1942 года, он учился летать на пикирующем бомбардировщике.

1 августа 1942 года в чине лейтенанта Х.Ю.Отте был направлен на советско-германский фронт, его перевели в 77-ю эскадру пикирующих бомбардировщиков, дислоцировавшуюся в Крыму. Так началась его военная эпопея. В октябре 1942 - январе 1943 года он участвовал в боях за Сталинград и на Кавказе. В мае 1943-го эскадру перебросили в Харьков, а 2-го июня Х.Ю.Отте произвел свой последний боевой вылет - во время бомбардировки города Обоянъ в воздушном бою с советскими истреби-телями он был сбит, выбросился с парашютом и оказался в плену. Именно об этих событиях и идет речь в публикуемых ниже воспоминаниях. Их автору довелось побывать в нескольких лагерях военнопленных на территории СССР - в Тамбове, Суздале, Елабу-ге. Будучи «узником войны «, Х.Ю. Отте имел возможность познакомиться с деятельностью Национального Комитета «Свободная Германия».

Уже после окончания Второй мировой войны, в сентябре 1945 soda, его перевели в Казань, в рабочий лагерь «Силикатный завод». Здесь в феврале 1947 года он заболел двусторонним воспалением легких и вскоре был перемещен в лазарет лагеря военнопленных в Зеленодольске.

Летом 1947 года Х.Ю. Отте оказался в числе репатриируемых, 19 августа он прибыл во Фрапкфурт-на-Одере. Годы плена остались позади. Дальнейшая судьба Ханса Юргена уже не была связана ни с военной авиацией, ни с армией вообще - он избрал для себя педагогическое поприще. После окончания пединститута Х.Ю.Отте много лет работал учителем, затем директором школы. В 1984 году ушел на пенсию, В настоящее время живет в Германии, занимается общественной деятельностью.

Редакционная коллегия «Нового Часового» благодарна Хансу Юргену Отте, предоставившему рукопись своих воспоминаний и любезно согласившемуся познакомить российского читателя с ее фрагментом. Надеемся продолжить публикацию мемуаров Х.Ю. Отте в последующих номерах журнала.

Выражаем также искреннюю признательность Евгении Петровне Парфеновой, взявшей на себя труд перевести рукопись с немецкого на русский язык и подготовить ее к печати.

Верим в то, что публикация воспоминаний участников драматических событий полувековой давности, находившихся по разные стороны фронта, будет способствовать достижению благородной цели ~- возобладанию правды о величайшей трагедии человечества, каковой была Вторая мировая война.

Вместо предисловия - короткое введение

Природа, в которой рождается человек, в которой он произрастает и в которой он проводит свои детские и юношеские годы, наряду с другими факторами, имеет существенное влияние на его развитие. Кто мог бы оспорить, что имеются веские различия между горняком из Альп и \’рыбаком с побережья Северного моря, между «кельнским парнем» и тем, который своей Родиной называет остров Рюген.

Так и хайдовец, этот человек из Люнебургер Хайде, обладает особым своеобразием: он скорее молчалив и задумчив, чем болтлив, склонен скорее к статическому созерцанию, нежели к наблюдению постоянно меняющих друг друга сцен жизни, но одновременно он упорен в следовании однажды поставленной цели; упрям и энергичен, если речь идет о несправедливости, и, очевидно, иногда далеко перескакивает цель, а также чаще всего обладает сильной волей.

Возможно, мне досталось от всего этого много, во всяком случае - кое-что. Это было положено мне уже в мою люльку и в течение всей жизни оберегало от ненужных поворотов в моем жизненном пути.

Затем предки. Они являются, выражаясь поэтическим языком, источником соков жизни. Краеугольным камнем нашего бытия являются они, происхождением и потом воспитанием, на которых человек может строиться, если он хочет. И он должен хотеть!

Меня часто погоняли мои» желания. Периодически они заставляли меня выбирать направления, которые приводили к заблуждениям. Добрый случай затем часто спасал меня от безысходности. Но довольно философии. Я хочу рассказать о тех годах, которые прежде всего сформировали меня и все мое поколение.

Я родился в Хайдедорф Амелингхаузене, вырос в Люнебурге, в городе, который дает свое имя ландшафту. Мои родители - так называемого скромного происхождения. Дедушка с материнской стороны был ремесленником и многие годы до своей кончины бургомистром Амелингхаузена.

Родителям отца, имевшим восьмерых детей-иждивенце в, существенно труднее было, работая сельхозрабочими у более богатых крестьян, тяжелым трудом сколотить себе какое-нибудь состояние. Отцу моему в результате 12 лет военной службы удалось стать после Первой мировой войны служащим Рейхсбана (государственной железной дороги) - для деревенского парня, имевшего «только» деревенскую школу - это труднодостижимая, прилежанием завоеванная цедь.

Наряду с родительским домом, еще две «сестры» одним своим существованием позаботились о том, чтобы опасность стать замкнутым единственным ребенком в семье вообще не возникала: школа в Люнебурге и гитлерюгенд были теми институтами, которые в 30-е годы оказывали значительное влияние на то, что касалось, как это тогда понимали, образования и политического сознания. История, немецкий язык и спорт были в школе теми предметами, которые вызывали у меня интерес. Гитлерюгенд позаботился о постепенном и плавном увлечении фюрером и национал-социализмом. И вскоре неизбежно я был выбран на руководящие позиции: руководитель дружины (так это тогда называлось) планеристов гитлерюгенда в Люнебурге.

Но затем пришла война, рассеявшая все мои помыслы, размышления и мечты, и не только мои! Мои профессиональные желания этих лет колебались от изучения политики и истории до летного дела, до активного офицера Люфтваффе.

И вдруг это произошло, день прощания и вступления в новую жизнь, в солдатскую жизнь: 15 октября 1940 года. Об этом и о том, как мне было все эти годы, я и хочу рассказать.

Остерхольц-Шармбек (Нижняя Саксония)

Смертельный страх охватил меня за долю секунды, когда я потянул за ручку парашюта - и вдруг ощутил ее в руке. Господи, неужели парашют не раскрылся? И не успел я еще додумать до конца, как сильный толчок привел меня в горизонтальное положение - и тогда в один момент вдруг стало совершенно тихо. Когда я взглянул наверх, я увидел над собой широко и наверняка раскрытый парашют. Слава Богу, это я хотя бы пережил!

Прошло немного времени, прежде чем я услышал взрыв моего самолета. Это произошло на вспаханном поле, самолет горел, и моя бортовая рация вместе с ним. Теперь я находился на высоте около 2000 м и имел время сориентироваться. Может быть я еще на немецкой территории? Напряженно я пытался внизу на земле что-нибудь распознать, но кроме маленькой мельницы и нескольких домов вблизи нее я ничего не нашел. Линию фронта при всем желании было не найти. Наверное, это и трудно при такой высоте. А может быть было что-нибудь, что так выглядело? Нет, ничего такого.

Я достал мой пистолет из кобуры, спустил предохранитель и выстрелил в воздух. Да, он в порядке. Часто мы между собой обсуждали; в русский плен - ни за что! Лучше застрелиться. Предусмотрительно я снова убрал пистолет. Делать этот последний шаг еще рано. Сначала нужно выяснить, где я нахожусь. Тогда я всегда успею сделать то, что считаю нужным сделать. Слава богу, перед альтернативой - застрелиться или нет - я поставлен не был.

Когда висишь на парашюте, кажется, что парашют останется висеть в воздухе, особенно, если господствует полное безветрие, как в это утро 2 июня 1943 года.

Лишь постепенно я стал замечать, что спускаюсь вниз и земля подо мной становится больше. Замечательное парение! Только было бы оно по другому поводу, чем этот, который меня ведет в глобальную неизвестность.

А там - что за коричневые фигуры, копошащиеся на моем предполагаемом месте приземления? Но это ведь не немцы! Это могут быть только русские! У ветряной мельницы я увидел светлые женские платья. Итак, я все-таки был еще на русской территории. О Боже, что же будет? В отчаянии я дергал стропы парашюта, чтобы направить его поюжнее. Но это было напрасным трудом. Вертикально мешком я сваливался вниз в руки, которые меня уже поджидали.

Последние метры пролетели быстро, приземление было мягким. Конечно, ведь это была пашня, и навозные кучи были кругом. Несмотря на несколько кувырков, я быстро встал на ноги и тут же увидел бежавших ко мне русских. Я быстро нащупал кобуру - она была пуста. Возможно, это было моим счастьем. Смог бы я действительно приставить ствол к виску? В этом я не уверен.

Я быстро освободился от парашюта и побежал через пашню, без обуви, но так быстро, как только мог. Вблизи я увидел кусты и маленький лесок. Там я хотел спрятаться, чтобы позже попытаться пробраться через линию фронта, которая должна была быть недалеко, на немецкую сторону. Некоторым сбитым летчикам это уже удавалось, почему бы и не мне?

Но тут я увидел, как со всех сторон ко мне бегут русские солдаты. Убежать было невозможно. Я встал и держал руки перед моим телом, в то время как русские продолжали в меня стрелять. Теперь мне стало все безразлично. В этот момент я простился с жизнью. Скорее кончайте - с удовольствием крикнул бы я русским. Они продолжали стрелять, и одна пуля попала в меня. Она прошла через левое предплечье и застряла в правом. Сначала я не почувствовал ничего. Пуля совсем резко пролетела мимо верхней части моего туловища. Ни следа боли!

Затем подбежали русские, кричащая толпа стала меня бить. Я упал на землю, положил руки на затылок. Удары какими-то предметами попадали по затылку и по рукам. Теперь я почувствовал боль, и затылок как будто разрывался. Если я вообще еще был в состоянии думать, у меня была одна мысль: Все, теперь конец! Дай Бог поскорее!

Вдруг они прекратили бить, рывком подняли меня и начали срывать с меня все: наручные часы, портмоне, даже носовой платок, сорвали знаки различия с плеч и, казалось, были удивлены, что я прибыл к ним без сапог. Иначе они бы и обувь сняли с меня.

Маленький мужчина стоял передо мной, в униформе, но без знаков различия. Может быть это так называемый комиссар? Уважение, которое оказывала ему толпа вокруг меня, указывала на это. Он заговорил со мной на ломаном немецком: «Ты не иметь страх, ты не убить. Сталин приказать, не убивать немецкий солдат».

Это звучало совсем успокаивающе. Критический момент пленения я, очевидно, благополучно (что тут можно назвать «благополучно») пережил. Но теперь у меня сильно болели руки, кровь капала через униформу на землю. К тому же раны на затылке. Что же теперь случится со мной?

У меня не было возможности задуматься о моей судьбе, потому что теперь это называлось: Ну, давай! - и под сильной охраной, сопровождаемой половиной деревни, меня толкали вперед по направлению к мельнице и к селу.

Спотыкаясь и еле-еле, под постоянными толчками, пинками, руганью и проклятьями, я продвинулся метров на сто, как у меня вдруг почернело в глазах. Я помню только, что я опустился на землю. Затем меня окутала ночь. Когда я снова пришел в себя, я лежал на кровати. Как это они меня доставили сюда? Рядом, на краю кровати, сидела русская в форме. Она разрезала рукава моей куртки и обрабатывала мои раны. В ногах и в голове стояло по солдату с направленными на меня автоматами в руках. Неужто они боялись, что я убегу?

Боль в предплечье становилась все невыносимее. Особенно левое, наверное сломанное, страшно болело. Задуматься о моем положении было из-за этого просто невозможно.

Приблизительно через час мне пришлось встать. На улице стоял грузовик, в который я должен был влезть. Рядом сел солдат, и началась поездка с адской скоростью по ухабистым улицам. Меня бросало туда-сюда, и я с удовольствием заорал бы от боли. Но позволить русскому, который с издевкой улыбался мне, наслаждаться триумфом - нет, этого я не хотел. Лучше сжать зубы и терпеть!

Затем появился город. Это была Обоянь, место нашей бомбардировки несколько часов назад. Мы ехали мимо вокзала, который узнать можно было только с трудом. По улицам, заваленным руинами, туда-сюда сновали люди. Они грозили мне кулаками, когда узнавали меня. - Вот он, один из тех, кто бомбил наш город, - наверное, думали они. Кроме того, моя форма была им знакома еще по долгой оккупации. Здесь меня хотят высадить? Только не это. Слава Господи, грузовик поехал дальше.

Село за Обоянью было предварительной стоянкой. Я приехал. Больше я эти толчки не выдержал бы. Масса военных машин, на дорогах и на улицах - везде суетливое движение. С любопытством разглядывали меня стоявшие вокруг курящие солдаты. То один, то другой плевал мне под ноги, кидал мне проклятья или насмешки. Меня повели в какой-то дом, и я предстал перед несколькими офицерами, которые теперь начали допрос.

Я тем временем подготовился к такому допросу и твердо решил говорить только то, что нам разрешалось, а именно: имя и воинское звание. Мне было ясно, я другого и не ожидал, что они попытаются выпотрошить меня. Поэтому я решил предпринять следующую тактику: я на фронте лишь первую неделю и ничего не знаю.

И вот оно началось: имя, звание, воинская часть - тут я не ответил. Офицер в бешенстве подскочил ко мне, отпустил в мой адрес пулеметную очередь ругательств, вытащил револьвер и дал мне им по ушам. Но это только усилило мое упрямство. Я назвал лишь свои имя и воинское звание и думал: Можете делать со мной что хотите, больше я ничего не скажу. Смог бы я долго выдержать такую тактику - сегодня я не взялся бы это утверждать. Но мне, как и вообще часто, повезло: счастье в несчастье. Вдруг раздалась сирена: Тревога! Все выбежали наружу. Меня столкнули в яму в хороших 2 метра глубиной, в которой жутко воняло. Они сюда сваливали весь свой мусор.

Так я и сидел, бедное создание, в полном покое и мог наблюдать летящие высоко в небе немецкие боевые самолеты Хе-1П. Ах, если бы вы могли меня отсюда вытащить!

Когда небо очистилось, русские постепенно вылезли из своих нор. Их уважение к немецким самолетам было велико. Они вытащили меня из мусорной ямы и вывели из деревни к одиноко стоявшей крестьянской избе. Рядом с домом стоял полуразваленный хлев. Он и стал на ближайшее время моим пристанищем. Потолок был таким низким, что я не мог стоять во весь рост. По навозу я установил, что это, очевидно, был козий хлев. На полу, кроме охапки вонючей соломы и козьих фекалий, не было ничего. Маленькое окошечко пропускало хотя бы немного света и иногда даже солнечный луч. Если опуститься на колени, я мог через окно видеть украинские дали.

Солдат принес мне в консервной банке суп и немного хлеба. Только сейчас я понял, что у меня хороший аппетит. Когда я в последний раз что-либо ел? Вчера? Сегодня ночью? Это была первая еда в этот богатый событиями день. Голода я не чувствовал, ибо в настоящий момент положение для этого было слишком страшным. Помаленьку стемнело. Взгляд на часы теперь принадлежит прошлому. Навсегда?

В этот день больше ничего не произошло. Я лежал на соломе и попытался подвести итоги. Осознать, что со мной случилось,-я еще не мог. Может, я завтра проснусь - и все будет только сном? Но нет, я не питал иллюзий. Моя жизнь теперь кардинально изменится. Со свободой покончено! Насколько? Навсегда? Пролетела бравая летная жизнь! Но и каждодневная опасность для жизни тоже пролетела. Хотя я и не представлял, что сейчас и в ближайшем будущем на меня только не ополчится. Война для меня закончилась, даже если и вставал вопрос: возможно ли вообще возвращение домой и когда.

Моя эскадрилья давно приземлилась в Харькове. Интересно, я единственный, кто стоит в сегодняшнем списке потерь? Я представил себе, что теперь произойдет. Я как офицер уже несколько раз в подобной же ситуации должен был исполнять такие формальности. Будут ждать только 2 недели, не появится ли все же этот Отте. Затем сообщат родственникам, затем упакуют вещи пропавшего, чтобы отослать их домой. Я даже знал текст таких посланий. Он всегда был одинаков: К сожалению мы должны сообщить Вам печальную весть… и т.д. … пропал без вести или погиб за Великую Германию!

Страшная мысль! Как они воспримут дома это известие? При этом я все же жил - и хотел выжить!

Это и подобное приходило мне в голову, заставляло погрустнеть. Пока, наконец, природа не взяла свое и я, невзирая на жесткую постель и боли, не уснул.

Последующие дни состояли из допросов. Русский майор, который перенял эту миссию, считал, и он постоянно мне об этом напоминал, что я офицер, значит я должен знать все, что он хотел от меня услышать. Я возражал фразой, что лишь 2 недели назад приехал из Германии на фронт, совершил только третий полет и поэтому вообще ничего не знаю. Название моей войсковой части «Эскадра пикирующих бомбардировщиков 77» и место дислокации Харьков они уже давно знали, так что мне не нужно было называть больше, чем мое имя.

Каждое утро меня грубо будил солдат, но он всегда приносил что-нибудь поесть и полить. Затем мне даже разрешалось помыться на дворе, что из-за моих забинтованных и сильно болевших рук было нелегким делом. Я растягивал умывание как можно дольше, так как пребывание на улице на солнце было несравнимо приятнее, чем лежание на вонючей соломе.

Каждые два дня приходил санитар, который менял мне повязки. Он делал это хорошо, и заживление шло быстро. Правда, пуля еще сидела в правом предплечье, но мне это почти не мешало. Только левая рука тревожила и болела. Терпеть сломанную руку без гипсовой повязки днем и ночью было больше, чем просто больно. Как бы ночью я ни крутился, а ночью я всегда лежал, боли были сильными.

После целой недели жестких допросов я придумал, как мне выбраться из этих бесплодных расспрашиваний. Майор начинал каждое утро с одних и тех же вопросов. Возможно, он хотел тем самым установить противоречия. Его очень интересовали даже мои семейные отношения, например, является ли мой отец капиталистом или есть ли у нас дворянское поместье. Иногда его глупые вопросы вызывали просто смех.

Он всегда гневался, когда я настаивал на том, что не знаю, какие эскадры находятся на южном фронте. Тогда он стучал кулаком по столу так, что даже переводчица вздрагивала. Однажды он впал в такую ярость, что выхватил пистолет, направив его на меня, выпустил в меня поток непонятных предложений и затем выстрелил в меня на волосок от моей головы. Маленькая переводчица испугалась больше, чем я.

В конце кондов я сказал ему: «Хорошо, я попытаюсь напрячь мою память как можно сильнее». Как только я это сказал, он снова стал дружелюбным и предупредительным, протянул мне сигарету - «Давай курить» - и распорядился, чтобы я тотчас переехал. Так как у меня не было багажа, переезд был делом момента. Я пришел в стоящую рядом с хлевом крестьянскую избу, которая была абсолютно пуста. В помещении в углу находилась типичная русская печь, на которой было замечательно спать. Стол и стул, бумага и карандаш о одно мгновение появились также. Я должен был написать, какие эскадры между Харьковом и Крымом находятся на каких аэродромах. Имена командиров и, конечно, типы самолетов он тоже хотел знать. Полностью утопичное требование. Мне казалось, что я принцесса из сказки о Румпельштильхен, которая тоже не знала, что писать.

Но что-то мне нужно было изобразить на бумаге. На это я пошел. Таким образом я выдумал аэродромы, единицы, имена командиров и типы самолетов. Из всего этого в течение нескольких дней был составлен подробный план расположения на всем южном фронте. Я долго делал «этот новый эскиз», чтобы выиграть время, и, так как все затевалось ради этого, наслаждаться заметно улучшившейся едой и папиросами как можно дольше.

Однажды утром меня вытащили, завязали глаза - и машина повезла меня - нет, не на расстрел, как я в страхе подумал, - а к генералу. Это был, как мне потом объяснил майор, генерал Ватутин, командующий этим участком фронта. Он заинтересованно смотрел на меня и между прочим спросил, есть ли у меня претензии. Я от возбуждения в состоянии был только заикаться. Но затем я сказал ему, что уже три дня мне не дают умыться, и что раны мои тоже давно не обрабатывались.

Потом мы возвращались назад, в мой дом, опять с завязанными глазами. Что это все значило, я не понял. Неужели они считали, что я могу бежать?

Все мои претензии фактически были удовлетворены. Очевидно, в эти дни летнего наступления, я был для русских ценным пленным. Иначе я не могу себе объяснить такого предупредительного отношения ко мне. Возможно, они действительно ожидали от меня важную информацию, которая относилась к предстоящим боям.

При этом я вспоминаю отношение некоторых офицеров СС в Крыму к подстреленной прямо над аэродромом летчице, стоявшей перед нами после приземления дрожа и плача. Они с удовольствием тут же расправились бы с ней, с этой дрянью. К счастью, вмешался наш командир.

Через несколько дней, когда я как раз заканчивал со своими зарисовками, вдруг открылась дверь, постовой, который почти всегда сидел в моей комнате, салютовал, и вошел генерал, как я понял по широким красным погонам- Он кое о чем спросил и предложил мне вдруг отправить меня за немецкую линию фронта. Я мог бы тогда сообщить, как хорошо живется немецким солдатам в русском плену. Я обалдел от удивления. Ответ не получался. Что бы это могло значить?! Неужели он это и вправду серьезно? Что за западня стояла за этим? К сожалению, я никогда больше о нем не слышал.

Когда я, наконец, отдал ему мои наброски, майор очень обрадовался, он считал, что я хорошо потрудился: «Хорошо, хорошо». Казалось, он озабочен только тем, чтобы выполнить свой долг независимо от того, верны ли мои данные или нет. На протяжении еще долгого времени я боялся, что обман обнаружится. Однажды русские все же должны узнать, что все наврано и выдумано! Мне это непонятно, так как мои «собранные и выдуманные труды» можно было проверить.

Эта первая станция моего плена скоро должна была закончиться. Одним прекрасным утром - была Троица, 13 июня 1943, мой двенадцатый день плена - меня посадили в повозку, передо мной - старый солдат, который позволил лошади медленно двигаться вперед. Он, очевидно, не имел ничего против немцев, так как он не остерегался общаться со мной. При этом мы оба вряд ли знали хоть кроху другого языка. Я понял, что он должен меня доставить в лазарет. Все утро он вез меня по дорогам, мы не встретили ни одного человека. Как просто мне было убежать!

Даже его ружье, которое он небрежно повесил за плечо, меня не могло впечат-лить. Но мое состояние не было таким, чтобы думать о побеге. Боли в левой руке не утихли. Нет-нет, о побеге не было и речи.

Затем показался лазарет. Типичный фронтовой лазарет, несколько палаток, несколько деревенских изб, много санитарных машин и множество ковыляющих и прочих раненых русских солдат.

Я привлек внимание, что привело даже к тому, что все они на меня уставились и приветствовали меня кличем, который я потом часто слышал: «Гитлер капут» или «Война капут!»

Я получил отдельную комнату. Очевидно, я был единственным пленным, которого они заполучили в последнее время. Через день меня забрали на обследование. Врач сделал мне укол в левое предплечье. Затем он с помощью санитара попытался выправить уже криво сросшиеся кости. Это не удалось. Тогда руку положили в гипс. 8 правом предплечье я едва ощущал пулю - все в порядке было со мной - конечно, только относительно того, что касалось ранения.

Моей постелью были деревянные нары, которые были сооружены на нескольких человек. Передо мной в углу была старая, вмурованная плита в руинах, справа - дверь в соседнее помещение и слева - окно во двор. Я в эти дни, что находился здесь, ни от чего не страдал. Довольствие было достаточным, даже с учетом того, что мне нужно было сначала привыкать к довольствию русской армии. Позже, в лагерях, когда меня донимал ужасный голод, я часто с тоской вспоминал эту еду.

Было только скучно и слишком много времени для раздумий. Единственным разнообразием были визиты врача, которые происходили каждые два дня. С самого начала моего пребывания меня сразу же остригли. Непривычное ощущение, жить так с лысиной, но я все равно не мог бы расчесываться. Таким образом я вынужден был выглядеть, как русский. К счастью, не было зеркала.

По ночам у меня было общество. Из разрушенной плиты выползали крысы, так штук 6-8, смотрели на меня любопытными глазами, даже прыгали на мои нары и соскакивали только тогда, когда я их пинал ногами. Они ничего мне не делали - стало быть у меня не было причин сделать что-нибудь им. Но что бы я даже мог сделать? Они посещали меня каждую ночь, и я настолько к этому привык, что едва просыпался, когда они приходили.

В один прекрасный день я получил возможность человеческого общения. Двух летчиков с Ю-87, фельдфебеля Веллера и обер-ефрейтора Рабенорта из первой группы моей эскадрильи поместили в соседнюю комнату, оба были тяжело ранены. Их обстреляли еще на парашютах, Веллеру особенно не повезло. У него был прострелен живот, и он только стонал, говорить он почти не мог. Теперь, наконец, после более четырех недель одиночного плена, мне было с кем поговорить. Мы обменялись нашими переживаниями. Я получил новейшие сведения с фронта.

Так, я узнал, что несколько дней назад в районе Курск-Орел началось ожидаемое великое наступление. Танки якобы имеют хорошие успехи и, возможно, они продвинулись так быстро, что они смогут нас освободить. Так мы беседовали и плели мечты! О чем только не мечтаешь, когда находишься в большой беде. Позже все это оказалось чистейшей химерой, вне всякой реальности.

Состояние Веллера ухудшалось с каждым днем. Пуля прошла через его тело насквозь со спины вперед, так что спереди в нижней части тела зияла дыра величиной с кулак. Русские санитары заткнули ее ватой. Возможно, они считали его безнадежным. Кроме того, они вставили ему через рану резиновую трубку в мочевой пузырь, чтобы моча не вытекала в кровать. Эта трубка была проволокой прикреплена к его мясу. Веллер из-за невыносимых болей вырывал трубку из раны, и сейчас, казалось, боли его были ужасными. Он стонал, катался туда-сюда, усиливая тем самым боль, и все просил нас: Вытащите трубку, вытащите же, наконец, трубку!

Я не мог это больше видеть. Я набрался мужества, вынул из разбитого окна осколок стекла и после глубокого вздоха вырезал проволоку из его мяса. Гной прямо на меня вытекал из его живота, и мне усилием воли пришлось взять себя в руки, чтобы вынести эту сцену, но кто-то должен был это сделать. Облегченно Веллер вырвал трубку из своей раны и стал несколько спокойнее. Когда позднее пришла медсестра, в наш и его адрес разразился скандал. Но в конце концов я добился успеха - Веллер освободился от трубки.

Через несколько дней к нам троим прибавились два венгра, которых сбили на их Юнкерсах-88. Они выглядели ужасающе. Эти двое вылезли из горящего самолета и имели тяжелые ожоги и пулевые раны в руках. Их головы были так забинтованы, что видны были только глаза, нос и рот. Руки тоже торчали в огромных повязках, так что мы вынуждены были их кормить.

Боже мой, какие страшные раны наносит война! Такой ужас я видел впервые.

Таким образом, теперь мы были квинтетом, функционировавшим, однако, лишь частично. Только оберефрейтор Рабенорт и я могли, хотя и ограниченно, делать самое необходимое. Огромные проблемы возникали, когда оба венгра должны были освободить кишечник и пузырь, о Веллере вообще лучше помолчать. Это осуществлялось только с нашей действенной помощью. Только без ложного стыда, сказал я себе, когда я стаскивал штаны с венгра и сажал его на ведро.

Мы, пятеро летчиков, имели совершенно разные ранения, но были обременены одинаковой судьбой. Плен! Мы вместе пытались перебороть безотрадность дней. Каждый рассказывал о себе и своей родине. Только Веллер почти ничего не говорил. Эти рассказы нам очень помогали, но неожиданно мы были грубо вырваны из нашего покоя.

Вдруг наши униформы - или то, что от них осталось - полетели в комнату. Нам почти не дали времени одеться. «Давай, давай!» - звучало постоянно. Веллера положили на носилки, мы четверо ковыляли за ним - действительно печальные фигуры.

Недалеко от лазарета стоял поезд. Русские очень торопились. Суета виделась в их действиях. Раненые были погружены в большой спешке, палатки сняли, и все загрузили в поезд. Связано ли все это с положением на фронте? Если бы они нас оставили здесь!.. Приближающийся грохот орудий мы слышали уже несколько дней.

Но нет, конечно, нет. Нас погрузили в большой товарный вагон. Как только сдвигающиеся двери были закрыты и опломбированы, поезд пришел в движение. Немного света проникало только в щели и в зарешеченное окно. Куда мы едем, мы не могли ни знать, ни догадаться, но наверняка в восточном направлении, подальше от фронта. Каждый из нас лег на голые доски вагона и клевал носом. Много общаться не было сил. Дорога шла дальше на восток, чему мы могли радоваться?

Веллер лежал в коме и уже не реагировал. Один венгр подошел ко мне и сказал на ломаном немецком: «Господин лейтенант, прислушайтесь-ка». При этом он держал свою подвязанную и уже воняющую руку перед лицом. Что это было? Я услышал странное шуршание и шелестение под его повязкой, как будто тан ползали муравьи. К счастью, я прихватил из лазарета пинцет. Одна медсестра просто оставила его лежать.

Он теперь помог мне снять повязку. О боже, это стоило больших усилий, так как рука страшно воняла. Но то, что я увидел, когда осторожно снял последний кусок повязки, заставило меня в ужасе отскочить. Остальные тоже в ужасе отвернулись: в его ранах от выстрелов, полных гноя, копошились тысячи личинок!

Бедный парень побелел от страха и начал стонать. Он думал, что теперь дело за ним, но что мы могли сделать, чтобы помочь ему? Поезд несся с неуменьшающейся скоростью по земле.

Наконец после нескольких часов он остановился. Я ногами ударял по стенам вагона, чтобы на нас обратили внимание. Кто-то ведь должен был это услышать! В это время венгр с бледным лицом сидел в углу. Мы держались на значительном расстоянии. Кто знает, вдруг он нас заразит? Свои гноящиеся, воняющие, съеденные личинками руки он держал далеко от себя. Позднее, в Елабуге, я узнал от одного врача, что личинки мух питаются только гноем и гнилым мясом, т.е. в определенном смысле заживляют раны. Это мы тогда не знали, поэтому наше потрясение было велико.

Теперь голоса усилились. Ругая и проклиная, откатили дверь. Толпа любопытных русских солдат уставилась на нас. Что там хотят эти проклятые германцы? Я подвел венгра к дверям и показал русским его руки. Они тоже в ужасе отвернулись. Несколько человек убежали и вернулись с врачом. Он залез в наш вагон и осмотрел его руки совершенно спокойно. Казалось, это не было для него неприятным зрелищем. Он капнул какую-то жидкость на раны и снова забинтовал руки. Тем самым этот случай был для него закончен. Но для венгра вовсе нет. Он все подносил свою руку к уху, но шелестящие звуки прекратились.

Во время этой суеты мы забыли о Веллере. Он совсем затих. Русский врач посмотрел его и установил, что Веллер мертв. Носилки с умершим вынесли. Так мы простились с ним, особенно тяжело было его бортрадисту.

Вечером мы приехали к месту назначения. Это был - как я позднее узнал - город Тамбов. Здесь меня отделили от моих товарищей. Больше я никогда их не видел. Меня поместили в лазарет, предназначенный только для военнопленных. Позади было «армейское довольствие». Здесь жили впроголодь. Впервые я узнал, что такое голод, ощущал ежедневно урчащий желудок и еще не предполагал, что это ощущение не покинет меня на долгие годы.

Зато медицинское обслуживание было хорошее. Особенно мне запомнилась немолодая уже врач, еврейка. Она трогательно обо мне заботилась, ежедневно сидела у моей постели, обследовала меня, сняла гипсовую повязку и разговаривала со мной, молодым немецким офицером. Была ли это моя молодость, которая заставляла ее так поступать? Был ли у нее тоже сын на фронте? Разве она не знала ничего о преследовании евреев в Германии? Я стыдился, когда думал о том, как нам представляли в прошедшие годы русских, и особенно, конечно, евреев - как извергов. Это не соответ-ствало действительности. Я все больше понимал, что нас обманывали. Это не были, Господь свидетель, никакие «недочеловеки»!!

Я лежал в большом зале, и у меня была даже кровать с белым бельем. Я мог бы хорошо себя чувствовать, так как мои раны хорошо заживлялись. Заботу мне доставляли только пальцы левой руки. Они стали совершенно одеревенелыми. Я массировал их ежедневно и ежечасно, что было очень болезненно. Но это не очень помогало.

Моими товарищами по палате были только венгры. Рядом со мной лежал один, хорошо говоривший по-немецки. Он представился мне как венгерско-еврейский профессор из Будапешта. От него я узнал о трагической судьбе этих мужчин. Они как евреи были согнаны в рабочие роты, которые должны были исполнять самые тяжелые и опасные работы за линией и на линии фронта. При прорыве русских из Сталинграда их обогнали, и тот, кто не был стерт в порошок, попал в плен. Остаток лежал здесь в лазарете. Их, таким образом, намеренно отправляли «в точку». Он рассказывал страшные подробности, как их, например, при наступлении русской армии в декабре прошедшего года использовали как живой бастион и как большая часть рабочей роты погибла. Только единицы выжили в этой катастрофе.

Почти у всех были обморожены ноги и ампутированы пальцы ног. Я видел только ковыляющие фигуры, если он вообще могли подняться с кроватей. К тому же они производили впечатление абсолютной подавленности, такое, будто простились с жизнью, хотя, собственно, они должны были ощущать себя освобожденными от - как это назвал мой профессор - «машины смерти».

С ним я вел многочасовые беседы. То, о чем он говорил, заставляло меня прислушаться. Это все неверно, что вдалбливалось о евреях? Они вовсе не «невосприимчивы к культуре»? И не недочеловеки? Хотя мне уже однажды приходилось сомневаться кое в чем, чему учило многолетнее воспитание в школе и в гитлерюгенде, но только теперь в плену у меня начали раскрываться глаза.

Этому в значительной степени способствовал тот мужчина из Будапешта. Не забылась и еврейка-врач. А что же я мог ответить ему, когда он меня спрашивал: «Что вы, немцы, собственно, имеете против нас, евреев? Почему вы хотите нас уничтожить? Что мы вам сделали?» Все так часто слышанные и выученные пропагандистские лозунги не годились более. Я не в состоянии был их больше произносить. Нацистский «карточный домик» во мне распался.

Но не только безотрадность нашего бытия была темой наших разговоров, он с удовольствием слушал, когда я рассказывал о своей юности, о доме, о моем увлечении летным делом. Он мечтал о Будапеште, о Пеште и о свободной жизни в Венгрии перед войной. И о музыке было много разговоров. О, как ее нам обоим не хватало. Так что пришлось довольствоваться, в основном, теоретическими обсуждениями, при этом он превосходил меня на две головы.

Однажды он стал утверждать, что Моцарт был не немцем, а австрийцем. С этим я не намерен был просто так согласиться, и, таким образом, состоялся дружеский спор между еврейским профессором из Будапешта и немецким летчиком-лейтенантом, и все это в русском плену.

Я еще долго вспоминал своего друга. За эти недели мы по-настоящему подружились. Но теперь я уже давно забыл его имя и адрес. И все же - смог ли он выстоять эти тяжелые годы? Его физическое состояние было очень тяжелым.

Как часто происходит, прощание было неожиданным. Врачиха сообщила мне, что «теперь мне нужно в лагерь для военнопленных». Я здоров и должен освободить место. Сожаление при этом было написано на ее лице. Завхоз появился с несколькими поношенными предметами немецкого мужского обмундирования в руках. Моя собственная летная форма была полностью разорвана. Так что теперь меня одели в достаточно большую немецкую форму. Один Бог знает, какой немецкий соотечественник носил ее, возможно, он скончался здесь в лазарете. Он предоставил мне даже ботинки, парусиновые туфли с толстой резиновой подошвой. Они - и форма, и ботинки - потом сопровождали меня более трех лет. Последнее «доброго здоровья», последнее «прощай», последний взгляд на печальных венгров, затем грузовиком - в лагерь для военнопленных.

Благодаря примечанию на снимке в газете организации по охране военных могил, я знаю сегодня, что это был лагерь 188 у железнодорожной станции Рада в 6 км от

Тамбова. Этот лагерь стал могилой для многих тысяч пленных разных национальностей. Говорят о 56 тыс. умерших из 23 стран, похороненных r братских могилах.

Там я встретил около 40 немецких офицеров, которые все во время летнего наступления попали в плен. Русские добились большой победы и были на марше. Настроение этих немецких офицеров было очень разным. Некоторые смотрели на будущее очень пессимистично, как на свое собственное, так и на то, что касалось шансов Германии на конечную победу. Но большинство ставило на победу. Некоторые держались так, будто они все еще находятся в офицерском казино Вермахта. На них плен не оказал еще никакого влияния. Эти господа могли еще друг друга поднять тем, что не может быть того, чего не должно быть, и распрямиться на слова Христиана фон Мор-генштерна о том, что Германия не может потерять, потому, что ей нельзя потерять. Похожее мнение я в последующие до 1945 годы еще часто слышал. Неисправимые никогда не выигрывали.

Лагерь состоял из большого количества жалких бараков, в которых спали на деревянных нарах. Они стояли глубоко в лесу и были отделены высоким забором с колючей проволокой от внешнего мира. Здешнее положение - еда очень плохая и, прежде всего, нерегулярная, общее настроение среди соотечественников, которые тысячами лежали здесь - очень плохое. Так можно приближенно определить настроение. Сотни пленных мотались по лагерю в поисках пристанища. Ежедневно прибавлялись новые, ежедневно многих увозили. Наше пребывание длилось лишь несколько дней.

С привычным «Давай! Давай!» и «Быстро, Быстро»! в один прекрасный день нас погнали к вокзалу. Это случилось так быстро, будто русские слишком долго наблюдали, как офицеры с рядовым составом пребывают в одном лагере.

Собственно, это было принципом советского содержания военнопленных - размещать офицеров и рядовой состав совершенно раздельно по разным лагерям. Это могло иметь две причины: по одной, офицеры, как это принято в Красной Армии, получали лучшее довольствие, по другой - предоставлялась более интенсивная возможность воздействовать на простых солдат, так как на последних не могли влиять удаленные от них офицеры.

Мы немало удивились, когда вошли в настоящие пассажирские вагоны. Но наша радость вскоре утихла, так как отдельные купе, расположенные вдоль длинного прохода, были закрыты решетками. В купе на высоте груди была полка, так что сидящий внизу должен был втягивать голову, в то же время лежащие наверху вообще не могли сидеть, а лежали как сардины в консервной банке. В этот день мы ничего не ели. Так к незнанию, куда держим путь, добавился мучительный голод, который убавил настроения.

Совсем медленно катился поезд на север. Это мы смогли установить. Может быть в Москву? Перед решеткой стоял солдат с автоматом наперевес. Выход был категорически запрещен. «Нет!» - звучало совсем просто. Этим для него дело было сделано. Пленный должен был сам решать, где он останется со своей мочой.

Это запрещение отправления примитивных физиологических потребностей в течение дня привело к небольшим несчастьям. Один, в конце концов, не выдержал, спустил штаны и пустил струю в проход, почти под ноги русскому.

Крики солдата и его убийственные проклятья не имели конца. Тогда многозначность русской ругани была еще непонятна. Но он выпустил все, что имеется в русском языке среди солдат по части непроизносимых бранных слов.

Еще чуть-чуть, и он выстрелил бы в купе, но прибежавшийофицер сопровождения сделал ему, очевидно, выговор, и таким образом мы, наконец, смогли попасть в туалет, который находился -- ну, скажем, - в типично русском «особом статусе».

Так, к нашему урчащему желудку добавился еще эпизод, нам некогда было скучать. Поезд замедлил ход и, наконец, стал. В жуткой спешке мы должны были освободить поезд и сесть на улице на землю, окруженные группой солдат с лающими собаками. Никто не решался двигаться, все боялись собак. Они вели себя так, будто только и ждали, чтобы их спустили на нас.

Уже подъехало несколько «зеленых джипов». Нас впихивали по 5-8 человек. Страшная теснота сделала жару, длившуюся уже несколько дней, еще невыносимее. Сюда прибавилась и жажда. Заставят ли проклятые парни нас умереть от жажды?! Мы поехали по широким улицам мимо высоких домов. Периодически встречались церкви с типичными башнями, а там - это должен быть Кремль. Итак, мы в Москве, но куда теперь?

Загадка вскоре была решена. Путь вел на другой вокзал, и там стоял товарный поезд, в нем деревянные нары и даже немного соломы. В вагон всегда помещали 40 человек.

Всю ночь напролет поезд катился на восток. Куда, куда? Этот вопрос очень сильно занимал нас. Мысленно мы искали атлас, но наши знания мест восточнее Москвы были более чем скудными.

Ранним утром поезд остановился в достаточно крупном городе: во Владимире, как выяснилось позднее. Двери откатили - охранники с собаками, криками, лаем - как, говорят, уже привычно! Два дня мы не ели, не пили, я шел босиком, потому что мои ноги в твердых парусиновых туфлях без носков невыносимо болели.

Сопровождающий офицер сообщил нам, что нужно прошагать лишь 30 км. Он сочувствовал нам и велел принести достаточно воды. Но еды у него тоже не было. Как нам преодолеть эти 30 км? С голодными желудками в зное летнего солнца- это все же было бесперспективной затеей.

Город называется Суздаль. Там хороший лагерь, - сказал офицер, чтобы успокоить нас. Никто из нас не слышал этого названия.

Новый часовой, 1997, №5, стр. 275-287

Представляя современному читателю книгу воспоминаний Ганса Ульриха Руделя – одного из лучших пилотов люфтваффе – о пяти годах полетов в боевых условиях от Польши до Москвы и от Сталинграда до Берлина, хочется еще раз повторить: «Люди, будьте бдительны – это может повториться!»

Мальчик, мечтающий летать, юноша, преодолевающий трудности на пути к цели, мужчина, героически переносящий страдания и гордо принимающий позор поражения, ни в чем не раскаиваясь, ни о чем не сожалея. Разве это не то, о чем мечтает каждый мальчишка? Рудель – герой, летчик, летающий с протезом вместо одной ноги и с гипсом на второй!

Заслуги знаменитого летчика неоспоримы, он единственный во всем Третьем рейхе кавалер Рыцарского Железного креста с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами в золоте. Но язык его воспоминаний начисто лишен рефлексии: только взлет – цель – возвращение. Рудель – патриот, для него все немецкое – синоним отличного и совершенного, а все остальное – примитивное и грязное, достойно лишь того, чтобы смотреть на него в прицел бортового оружия. Идеальный продукт тоталитарного режима, ас люфтваффе полностью совпадает с возложенной на него функцией – он думающая военная машина, Терминатор 40-х. Парадоксальным образом такой патриот перестает быть немцем, для него не существует культуры своего народа, он не вспоминает ни стихов, ни песен, поэтому другие народы ничем не интересны ему, кроме утилитарных потребностей, которые необходимо удовлетворить при их помощи. Все его наблюдения за жизнью русских граничат с нелепостью и абсурдом, в функции сверхчеловека не входит ни милосердие, ни понимание, которыми так богата истинная немецкая культура. Главная особенность его стиля – бесконечное повторение местоимения «я», напыщенность и пафосность. Для тех молодых военных на Западе, кто встретился с ним в плену, Рудель был специалистом по русскому Востоку. Свою позицию он не изменил и тогда, когда стал одним из руководителей воссозданных ВВС Западной Германии.

Издательство считает полезным познакомить думающего искушенного читателя со взглядом на Вторую мировую войну человека иной идеологии.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Во время любой войны иногда случается знать фамилии тех, с кем приходится воевать, и особенно часто это бывает в авиации. Но встретить после войны человека, о котором слышал, доводится крайне редко. В конце Второй мировой некоторые из нас имели возможность познакомиться с пилотами немецкой авиации, о которых раньше доводилось только слышать. Сейчас фамилии многих из этих пилотов я уже не помню, но у меня в памяти хорошо сохранились встречи с Галландом, Руделем и пилотом ночного истребителя по фамилии Майер. Они были в Центральном управлении истребительной авиации в Тангмере в июне 1945 года, и кое-кто из их бывших противников из британских ВВС смог обменяться с ними взглядами на самолеты и на тактику применения авиации – самые интересные темы для любого пилота.

Помню, нас всех поразило, когда случайно выяснилось, что один из беседовавших, Майер, сбил другого – нашего знаменитого пилота Брэнса Барбриджа, – когда тот делал заход для посадки на аэродром.

Большую часть войны я провел в качестве пленного в Германии, и там мне пришлось много слышать о Гансе Ульрихе Руделе. Про подвиги на Восточном фронте этого пилота пикирующего бомбардировщика часто можно было прочитать в немецкой прессе, и я с большим интересом ждал встречи с ним, которая должна была произойти в июне 1945 года. Незадолго до этой встречи Рудель потерял ногу ниже колена – при обстоятельствах, описанных в этой книге. В то время военным начальником летного училища в Тангмере был известный пилот британских ВВС Дик Этчерли. На встрече, кроме него, присутствовали Фрэнк Кэри, Боб Так (во время войны находившийся в плену вместе со мной), Раз Берри, Хок Уэллс и Рональд Бимон (в настоящее время главный летчик-испытатель в «Инглиш электрик»). Мы все решили, что должны что-либо сделать, чтобы достать Руделю протез. Мы доставили требуемые инструменты и гипс, но оказалось, что сразу после операции протез не ставится, и потому нам пришлось отказаться от этой идеи.

Теперь мы все прочитали книгу, написанную человеком, с которым нас свела судьба, и этот интерес обуславливался тем, что он сам написал о себе. Книга Руделя хороша тем, что рассказ ведется от первого лица о жизни на войне, главным образом на Восточном фронте. Я не согласен со многими его заключениями и с некоторыми из его мыслей. В конце концов, я воевал на другой стороне.

Книга не претендует на широкий охват событий, поскольку посвящена деятельности одного человека – очень отважного, но делавшего на войне довольно однообразную работу. Однако она содержит интересные наблюдения Руделя относительно его противников на Восточном фронте – летчиков русской авиации.

Полковник Дуглас Бадер – кавалер ордена «За выдающиеся заслуги» и креста «За летные заслуги»

ВВЕДЕНИЕ

Редко когда отец и мать пишут введение к книге своего сына, но мы считаем, что было бы неверным отказаться от предложения, тем более в наше время, когда не принято писать предисловия к книгам о войне.

Одним весьма знающим человеком было сказано: «…Ганс Ульрих Рудель (с 2 января 1945 года полковник люфтваффе двадцати восьми с половиной лет) отличился много больше других офицеров и рядовых; его боевые вылеты на ключевые объекты и в важнейшие районы фронта оказывали заметное влияние на общее положение войск (поэтому он был первым и единственным солдатом, награжденным высшим орденом – Рыцарским Железным крестом с золотыми дубовыми листьями, мечами и бриллиантами)…»

«…Рудель прекрасно описал свои военные впечатления. Важнейшие события войны еще слишком свежи в его памяти, чтобы уложить их в более или менее стройную систему. Тем не менее важно, что люди, выполнявшие свой долг до самого конца, правдиво описали свои военные впечатления. На основе сбалансированного и объективного подхода к свидетельствам непосредственных очевидцев впоследствии можно будет создать верную картину событий Второй мировой войны. Имея 2530 боевых вылетов на своем счету, Рудель – это вынуждены признать и его объективно настроенные противники – является самым выдающимся военным летчиком в мире…»

На протяжении всей долгой войны он практически не имел отпусков; даже после ранения из госпиталя сразу отправился на фронт. В начале апреля 1945 года Рудель потерял правую ногу ниже колена. Не дожидаясь выздоровления, с незажившей раной, при помощи временного протеза, Рудель поднялся в воздух. Своим кредо он считал преданность офицера Отечеству и боевым товарищам, защищающим Родину; также он считал, что должен быть примером для своих солдат – особенно в военное время – служения не для наград или собственной выгоды. Рудель не раболепствовал перед начальством, свое мнение высказывал открыто и искренне, за что пользовался уважением и подчиненных, и командиров.

Служебная карьера Руделя строилась на традиционных солдатских достоинствах – верности и послушании. Мой сын следовал девизу: «Потерпел поражение лишь тот, кто признал, что потерпел поражение!» Проживая в Аргентине, он остался верен этому девизу и поныне.

Мы – его родители, две сестры и бессчетное количество родственников – часто испытывали тревогу за него и молились, всегда повторяя при этом слова Эдварда Морике: «Пусть все, с начала до конца, будет в руках Господа!»

Мы хотели бы, чтобы эта книга была тепло встречена многочисленными друзьями и почитателями Руделя и чтобы в Аргентину пришли вдохновляющие письма от его читателей.

Иоханнес Рудель, священник на пенсии

Саусенхофен под Гунсенхаузеном

Сентябрь 1950 года

К утешению всех матерей, имеющих мальчиков, я хотела бы сказать, что наш Ганс Ульрих был болезненным и нервным ребенком (он весил всего два с половиной килограмма, когда родился). До двенадцати лет мне приходилось держать его руку, если за окном бушевала гроза. Старшая сестра Ганса Ульриха часто говорила: «Ули никогда ничего не добьется в жизни, он боится даже спуститься в подвал в одиночку». Эти насмешки были столь колкими, что Ули решил стать крепче духом и телом, принялся закалять себя физическими упражнениями. Но, несмотря на достижения в этом, его школьные дела шли из рук вон плохо, и Ули не решался показать дневник для подписи отцу до самого последнего дня каникул. Когда я спросила его классного руководителя: «Как успехи моего мальчика?» – тот ответил: «Он очаровательный ребенок, но ученик отвратительный». Об его школьных проделках можно было бы рассказать много, но сейчас я счастлива, что, несмотря на тяжелые испытания, у него была хотя бы беззаботная юность.

Марта Рудель

Потерпел поражение лишь тот, кто признал, что потерпел поражение!

Глава 1
ОТ ЗОНТИКА ДО ПИКИРУЮЩЕГО БОМБАРДИРОВЩИКА

1924 год. Мне восемь лет, я живу в доме приходского священника в маленькой деревеньке Сайфердау. Как-то в воскресенье мои родители уехали в соседний городок Швайдниц на День авиации, оставив меня дома. Помню злость, охватывавшую меня, помню, как я заставлял их описывать День авиации снова и снова. Рассказ о том, что из самолета с большой высоты выпрыгнул человек с парашютом и благополучно приземлился, меня изумил. Я расспросил сестренку обо всех подробностях, после чего мама сшила мне небольшую модель парашюта. Я привязал к этой модели камень и был невероятно горд, когда камень медленно спустился на парашюте к земле. Тогда мне пришла в голову мысль: то, что может сделать камень, могу сделать и я сам. И я принял решение: в следующее воскресенье, если хоть на пару часов останусь один, непременно воплотить свою идею в жизнь.

Когда желанный час настал, я поднялся по лестнице на второй этаж, вскарабкался с зонтом на подоконник, распахнул окно, бросил короткий взгляд вниз и спешно, пока не успел испугаться, прыгнул. Приземлился я на мягкую клумбу, но, несмотря на это, я сломал ногу, у меня болела каждая мышца. Зонты отличаются коварным нравом – и мой зонт проявил себя именно с этой стороны: неожиданно вывернувшись наизнанку, он почти не задержал мое движение к земле. Но, несмотря на неудачный первый полет, я принял твердое решение: буду пилотом.

В школе мне довелось немного изучать современные иностранные языки, после чего я взялся за классические и овладел греческим и латинским. Мой отец часто переезжал из прихода в приход, и потому образование я получал в Сагене, Ниески, Гёрлице и Лойбане – прекрасных городках Силезии. Каникулы я посвящал спорту, в котором не последнее место занимали мотоциклетные гонки. Летом я занимался атлетикой, а зимой ходил на лыжах – и это заложило основу для моего крепкого здоровья и мощной конституции на всю последующую жизнь. Мне нравилось заниматься всем подряд, и потому я долго не специализировался в какой-то конкретной области. Маленькая деревенька, в которой я окончил школу, не имела спортинвентаря – о нем я знал лишь из газет, – и потому я практиковался в прыжках с шестом, преодолевая веревку с бельем при помощи деревянной подпорки. Позднее, когда у меня появился нормальный бамбуковый шест, я смог взять приличную высоту… В десять лет я отправился в Оленгебирге, в 40 километрах от нашего городка, с полутораметровыми лыжами, подаренными мне родителями в качестве рождественского подарка, в надежде, что во время этого перехода научусь хорошо ходить на лыжах… Помню, как я положил настил на козлы для пилки дров, тщательно проверил, достаточно ли прочно стоит это устройство, затем взобрался на мотоцикл и дал полный газ. Мотоцикл въехал на настил, поднялся в воздух и приземлился далеко не прямо. Но я тут же развернулся, чтобы совершить свое воздушное путешествие еще раз. Мне тогда не пришло в голову, что для подобных трюков нужен точный расчет. Своей бесшабашностью я очень огорчал отца, а учителей замучил проказами. Когда я подрос, встал вопрос о моем будущем. Одна из моих сестер изучала медицину, и большие расходы на ее учебу не оставляли мне надежд получить диплом гражданского пилота, потому я решил стать спортивным инструктором.

Неожиданно создаются люфтваффе, и им требуется большое число обученных офицеров резерва. Поскольку я не блистаю успехами в школе, то не могу надеяться пройти трудные вступительные экзамены. Несколько моих знакомых, старше меня по возрасту, пытаются поступить, но их постигает неудача. Из шестисот претендентов отобрано лишь шестьдесят, и я даже и не мечтаю оказаться в числе десяти процентов счастливчиков. Судьба, однако, выбирает именно меня, и в 1936 году я получаю извещение о зачислении в военную школу в Вилдпарк-Вердере. Прибыть туда я должен в декабре. До этого мне предписано два месяца проработать вместе с другими курсантами в Службе труда, после чего нас направляют в Вилдпарк-Вердер для интенсивной учебы. Шесть месяцев нас тренируют как простых пехотинцев; самолеты курсанты видят лишь с земли, провожая их тоскливым взглядом. Ограничивать себя приходилось во многом. Нельзя ни пить, ни курить; отдыхом считаются физические упражнения и спортивные игры. Никаких отпусков в город не было. На молочной диете моя фигура постепенно теряет свой атлетический вид. Но неудовлетворительных оценок по военной и физической подготовке у меня нет, и непосредственный командир, лейтенант Фельдман, мной доволен. Однако кое-что мне не удается, и у меня складывается репутация человека «со странностями».

Второй учебный период мы проводим в городке рядом с Вердером, в месте отдыха близ озера Хакел. Здесь нас наконец учат летать. Квалифицированные инструкторы с большим трудом приобщают нас к тайнам авиации. Искусство посадки воздушного маневра и поворотов преподает нам сержант флота Дизельхорст. После примерно шестнадцати полетов с ним меня отпускают в самостоятельный полет, и это достижение перемещает меня из числа отстающих в середину. Вместе с обучением полетам продолжаются и уроки по технике и военному делу, а также изучение дополнительных дисциплин, требуемых для получения офицерского чина. С окончанием второго срока прекращается и летная подготовка – мы получаем право совершать полеты. Третий срок обучения, который мы снова проводим в Вердере, уже не столь разнообразен. Искусству самолетовождения уделяется совсем мало времени; основное время посвящается тактике воздушного боя и действий наземных войск, искусству обороны, а также другим специальным вопросам. Вскоре меня на короткий срок командируют в Гибельштадт, близ Вюрцбурга, – в прекрасный старый город на Майне, где меня зачисляют в строевое подразделение. По мере того как подходил срок выпускных экзаменов, нас все больше интересует наше направление и то, какие функции мы будем выполнять. Почти каждый хочет попасть в истребительную авиацию, но для всех это невозможно. Прошел слух, что наше подразделение в полном составе должно стать бомбардировщиками. Те, кто прошел трудные экзамены, получают направление в заранее определенное подразделение.

Незадолго до окончания военной школы нас отвозят в противовоздушную зенитную школу на балтийском берегу. Неожиданно школу посещает Геринг, чтобы нас приветствовать. В конце своей речи он спрашивает, есть ли желающие стать пилотами пикирующих бомбардировщиков. Геринг сообщает, что требуются молодые офицеры для формирования новых подразделений, на вооружении которых состоят самолеты «Штука». Я недолго колеблюсь. «Ты хотел быть летчиком-истребителем, – говорю я себе, – но придется стать бомбардировщиком. Так не лучше ли принять свою судьбу добровольно и покончить с этим». Вот эти нехитрые размышления и приводят к тому, что моя фамилия появляется в списке летчиков самолетов «Штука». Через несколько дней все мы получаем назначения. Почти весь выпуск направлен… в распоряжение командования истребительной авиации! Я испытываю чувство горького разочарования, но поделать уже ничего нельзя. Теперь я пилот «Штуки», и мне остается лишь смотреть на счастливые лица уезжающих – моих товарищей по учебе.

В июне 1938 года я прибываю в Грац, расположенный в живописной Штирии, чтобы стать старшим офицером соединения бомбардировщиков «Штука». С того момента, когда немецкие войска вошли в Австрию, прошло всего три месяца, и местное население принимает нас с энтузиазмом. Пилоты нашей эскадрильи проживают в деревеньке Талерхоф, расположенной недалеко от города. Эскадрилья недавно получила «юнкерсы»; одноместный «хейнкель» больше в качестве пикирующего бомбардировщика использоваться не будет. На новом самолете мы учимся пикировать под разными углами – вплоть до 90 градусов, – точно бросать бомбы и стрелять из бортового оружия. Скоро мы уже достаточно хорошо осваиваем «юнкерсы». Не могу сказать о себе, что я быстро учусь; к тому же я приступаю к прохождению тестов, когда значительная часть пилотов их уже прошла. Потому конечные тесты я сдаю с большим опозданием – слишком большим, чтобы обо мне сложилось хорошее впечатление у командира эскадрильи. Я набираю ход столь медленно, что у него возникает подозрение, что я вообще никогда не приду к финишу. Моему положению в эскадрилье не способствует ни то, что я редко бываю в офицерской столовой, предпочитая молочную диету, ни то, что держусь особняком, проводя свободное время в горах или на спортплощадке.

Тем не менее я получаю звание лейтенанта. Под Рождество 1938 года эскадрилья получает команду выделить одного человека для спецподготовки для полетов на разведывательном самолете. Другие эскадрильи отказались это сделать, поскольку не хотят терять своих людей, но наш командир счел, что ему представляется удобный случай сплавить «любителя молока». Я, естественно, не соглашаюсь – хочу остаться пилотом «Штуки», – но запущенной в действие военной машине противостоять бесполезно.

Таким образом, в январе 1939 года я начинаю учебу в школе летчиков-разведчиков в Хильдесгейме. Глубина моего горя не поддается описанию. Нам преподают теорию и практику воздушной фотосъемки. Ходят слухи, что по окончании учебы нас распределят в подразделения для выполнения специальных операций для военно-воздушных сил. Нас всех учили быть наблюдателями, но в разведывательных самолетах наблюдатель еще и штурман, так что пришлось изучать и это искусство. Нам – обученным пилотам – приходится теперь просто сидеть в самолете, вверяя свою жизнь пилоту. Естественно, мы ему не доверяем и думаем про себя, что рано или поздно он рухнет на землю, вместе с нами. Аэрофотосъемке мы обучаемся, делая вертикальные, панорамные и прочие снимки в районе Хильдесгейма. Остальное время посвящено скучной теории. Закончив курс обучения, мы все получаем назначения в соответствующие части. Я должен был отбыть в 2/F121 – дальнюю разведку в Пренцлау.

Через два месяца мы перебраемся в район Шнайдемюл. Началась война с Польшей! Никогда не забуду мой первый полет через границу в другую страну. Я напряжен, сидя в своем самолете и ожидая того, что должно произойти. Первое знакомство с зенитной артиллерией внушает нам страх и почтение. Истребителей, однако, над Польшей оказывается на удивление мало, и это в дальнейшем становится частой темой наших разговоров. То, что раньше было сухим теоретическим материалом в учебных классах, сейчас стало волнующей реальностью. Мы делаем фотографии железнодорожных станций в Торне, Кульме и других городах, чтобы определить направление передвижения польских войск и места их концентрации. Позднее нас стали направлять на самый восток Польши, к железнодорожной линии Брест-Литовск – Ковель – Луцк. Высшее руководство желает знать, как осуществляют перегруппировку сил русские и что они собираются делать. Мы используем Бреслау как базу для полетов в южном направлении.

Война в Польше скоро завершается, и я возвращаюсь в Пренцлау с Железным крестом 2-го класса. Здесь командир моего звена сразу понимает, что я не хочу быть пилотом разведывательного самолета, но он считает, что в условиях напряженной обстановки рано думать о переводе меня в пилоты «Штуки». Я дважды делаю попытки перевестись, но обе успеха не имеют.

Зиму мы проводим в Фритцларе около Касселя в земле Гессен. Отсюда наша эскадрилья делает вылеты на запад и северо-запад, стартуя с аэродромов, выдвинутых на запад и северо-запад насколько это возможно. Мы совершаем полеты на очень больших высотах, и потому каждый летчик должен выдержать экзамены в мастерстве проведения разведывательных полетов на большой высоте. Я выезжаю в Берлин и проваливаю экзамен. Поскольку самолеты «Штука» действуют на низкой высоте, командование наконец принимает во внимание мою просьбу о переводе в пилоты пикирующих бомбардировщиков. Я полон надежд о возвращении к моей «первой любви». Однако вскоре два экипажа теряют пилотов, и меня снова посылают на экзамен. На этот раз оценка следующая: «Исключительно хорошо подготовлен к полетам на больших высотах». В первый раз со мной явно обошлись чересчур круто. Хотя министерство не отдало какого-либо конкретного распоряжения по моему адресу, меня отправляют в Штаммерсдорф (под Веной), в подразделение авиационной подготовки; позднее это подразделение переводят в Крайльсгейм.

Во время начала кампании во Франции я служу адъютантом. Мои попытки найти обходные каналы и обратиться в управление по личному составу люфтваффе успехом не завершаются – о боевых действиях я получаю информацию только из газет и по радио. Никогда я не чувствовал себя столь отвратительно, как в это время. У меня появляется чувство, что я за что-то сурово наказан. Только спорт, на который я направляю всю свою энергию и которому посвящаю все свободное время, приносит мне облегчение. В то время совершать полеты я могу только в маленьком спортивном самолете. Главной моей работой становится военная подготовка курсантов. Однажды в выходной, перевозя нашего командира на «Не-70» в отвратительную погоду, я чуть не попал в аварию. Но мне повезло, и самолет благополучно возвращается в Крайльсгейм.