Леонид Абрамович Юзефович

«КАК В ПОСОЛЬСКИХ ОБЫЧАЯХ ВЕДЕТСЯ…»

Русский посольский обычай конца XV - начала XVII в.

ЗЕРКАЛО ЭПОХИ

Осенью 1480 года Ахмет-хан, повелитель Большой Орды, так и не решившись перейти со своей конницей маленькую речку Угру, на другом берегу которой его ждали готовые к бою русские войска, внезапно отступил и в панике, приписанной впоследствии божественному вмешательству, бежал от московских «украин».

В истории России началась новая эпоха: было свергнуто ордынское иго, тяготевшее над страной два с половиной столетия.

Правда, и позднее ханские всадники - уже крымские - не раз проникали за линии осторожных засек далеко на север, доходя порой до стен Москвы, жгли села и городские посады, уводили в полон. «То есть от века и от рожения дело варварское и ремество - кормитися войною», - писал князь А. М. Курбский. На протяжении всего XVI в. русским государям приходилось помнить о крымской угрозе, учитывать, что воинственный «перекопский царь» - «буий варвар», как называл его Иван Грозный, - в любой момент может «всесть на конь» и «довести саблю свою» на Тулу, Рязань, Коломну. И все-таки время, когда степная опасность определяла и властно подчиняла себе всю политику Москвы, ушло безвозвратно. Унизительная зависимость от Золотой и Большой Орды стала призраком, который безуспешно пытались оживить крымские ханы. Уже Иван III (1462–1505 гг.), присоединив Тверь и Новгород, первым из великих князей московских начал проводить активную западную политику. В политическом пасьянсе Европы появилась новая карта - молодое Русское государство.

Москвич, родившийся, скажем, в последние годы правления Ивана III, в течение своей жизни мог наблюдать, как шествуют по столичным улицам десятки иностранных дипломатов всех рангов - от простых гонцов в окружении нескольких спутников до «великих» послов, сопровождаемых блестящей свитой из сотен дворян и слуг. Являя собой парад национальных одежд и обычаев, они торжественно въезжали в город, с еще большей торжественностью следовали на аудиенцию в Кремль. Пышное, красочное зрелище посольских шествий никого из современников не оставляло равнодушным - зрители толпились на обочинах, влезали на деревья и крыши домов.

Со всех сторон света прибывали в Москву послы.

С юга, через Дикое поле, Воротынск, Боровск и Путивль, той же дорогой, какой совсем недавно приходили на Русь ордынские «послы сильные» - сборщики дани, теперь, вздымая тучи пыли, гоня с собой на продажу конские табуны в сотни и тысячи голов, скакали посланцы крымских и ногайских ханов. Их эскортировали многочисленные русские всадники - не столько для почета, сколько для того, чтобы привыкшая к набегам буйная посольская свита «христьянству обиды и насильства не чинила». Этим же путем направляли своих представителей владыки Блистательной Порты, султаны «турские», которые, как изысканно выражались дипломатические документы того времени, «светлостию лица» превосходят «песни сирина».

С севера, от «пристанища» Николо-Корельского монастыря на Белом море, где белели паруса английских кораблей (позднее - от «нового Архангельского города»), через Холмогоры и Ярославль мчались к Москве посланцы королевы Елизаветы I, интересовавшиеся торговлей не меньше, чем политикой, и лондонские купцы, зачастую исполнявшие одновременно обязанности дипломатических агентов; зимой их везли иногда по льду замерзших рек и озер. Хотя послы Василия III к императору Карлу V еще в 1524 году, по дороге в Испанию, первыми из русских побывали в Англии, но регулярные отношения с ней завязались лишь в середине столетия, когда король Эдуард VI снарядил торговую экспедицию на поиски Северо-восточного морского прохода в Индию. Один из кораблей этой экспедиции - «Эдуард - Благое Начинание» - в 1553 году был занесен бурей к русскому берегу; его капитана Ричарда Ченслера доставили в Москву. Он был принят Иваном Грозным и получил от него грамоту на право свободной торговли с Московским государством. Вскоре в Лондон был отправлен русский посланник Осип Непея. С той поры русско-английские отношения стали постоянными. Британскому флоту нужны были русские лес, пенька, смола, деготь. Англия начинала великую тяжбу на морях с грозной испанской монархией. Пушки гремели на Ла-Манше и у берегов Южной Америки, но их эхо докатывалось до Москвы: агенты Елизаветы I и Филиппа II вели тайную дипломатическую игру при дворе русских государей.

С востока, по Волге и Оке, приезжали послы казанских и астраханских ханов, пока их владения не были присоединены к России. После того как в 1556 году без сопротивления сдалась Астрахань и в орбиту русской внешней политики вошли Кавказ и Персия, этим же путем следовали посольства «кизилбашские» (персидские), «иверские» (грузинские), «черкасские» (кабардинские).

Но больше всего послов прибывало с запада.

Через Новгород и Псков ехали скандинавы - шведы и датчане, а также представители магистров Пруссии и Ливонского ордена. Через Смоленск проезжали послы Габсбургов, медленно и шумно двигались огромные польско-литовские посольства, внешне похожие скорее на воинские отряды, нежели на дипломатические миссии. Над посольским поездом развевались знамена, сверкали хоругви с дворянскими гербами и доспехи всадников, оглушительно ревели трубы. Посольства Речи Посполитой прибывали чаще всех прочих, ибо отношения между ближайшими соседями были, как правило, напряженными и обсудить требовалось многое - вопросы войны и мира, обмена пленными, размежевания пограничных земель. Впрочем, собственно польские дипломаты в XVI в. были еще относительно редкими гостями в Москве, приезжали обычно литовские деятели. До Люблинской унии (1569 г.) и какое-то время после ее заключения Великое княжество Литовское сохраняло значительную политическую самостоятельность, имело свое войско, свою «раду». Согласно давней традиции, именно оно поддерживало дипломатические связи с Россией. Гонцы между Москвой и Вильно сновали беспрерывно, и не реже чем раз в два-три года стороны обменивались посольствами.

Русский книжник XVI в., автор «Казанской истории», перечисляя иностранных послов, прибывших к Ивану Грозному «с честию и з дары» после взятия Казани, называет даже представителей мифического вавилонского царя. Это уже, разумеется, легенда, никаких вавилонских царей в те годы не существовало, да и от самого Вавилона остались одни развалины, но за годы своей жизни наш москвич и в самом деле мог видеть у кремлевских стен посланцев полумира. Приезжали дипломаты бухарские, ганзейские, валашские, венгерские, чешские, итальянские. Диковинные тюрбаны сменялись европейскими шляпами, вслед за лисьими шубами послов Сибирского ханства мелькала на Красной площади скромная сутана папского легата, а то вдруг объявлялся человек из неведомой «Индейской страны», чей государь, по дошедшим в Москву слухам, подчинил своей власти «всей земли болши двух третей».

Географические представления были еще туманны, реальность переплеталась со сказкой. И в Западной Европе весьма смутно представляли географическое положение Русского государства. Даже в конце XV столетия одни считали Россию «азиатской Сарматией», другие - геродотовой Скифией, черпая сведения о ней из сочинений античных авторов, третьи - продолжением Лапландии, а итальянец Паоло Джовио, чтобы образно передать разительное отличие «Московии» от привычного ему мира, уподобил ее «иным мирам Демокрита», то есть миру, который находится по ту сторону реальности и существование которого предполагал древнегреческий философ. Жители Мадрида и Лондона, Копенгагена и Вены, Рима и Флоренции с еще большим интересом, чем их современники-москвичи, сбегались поглядеть на расшитые золотом шубы и длинные бороды «московитов», ибо с конца XV в. русские послы начинают выезжать за рубеж.

Они качались в седлах и «колымагах» (каретах) по дорогам Западной Европы, спасались от разбойников в причерноморских степях, воевали с пиратами на Каспии, страдали морской болезнью на турецких «бусах» и английских галионах, умирали от малярии на Кавказе. Вот как, например, судя по запискам посольского священника Никифора, двигалась через горы в Персию русская миссия, выехавшая из Москвы в 1595 году: «Которой не может на лошади сидети, и тех привязывали к лошади, чтоб не свалился. А иной, сваляся с лошади, тут и умрет, а иново на стан мертвово привезут, привязана к лошади; а иново мужик за бедры, сидя, в беремени держит, чтоб с лошади не свалился и не убился. А се жарко непомерно, от солнца испекло, а укрытись негде, лесу отнюдь нет…».

Не менее тяжелым для русских дипломатов, не привыкших к долгим плаваниям, был и морской путь. «И сентября в 7 день учел быти на море ветр встречной, - описывают свое путешествие в Англию в 1613 году послы А. И. Зюзин и А. Г. Витовтов, - и корабли посольский и гостей Ивана Ульянова с таварыщи по морю носило, и рознесло корабли порознь сентября в 13 день, против здвиженьева дни (праздник воздвижения креста. - Л. Ю. ), в ночи. И стало встречное великое погодье, и носило на море три недели. И в те поры во многие времена на корабле послом и всяким людем скорби были великие, и пронесло корабль мимо Шкотцкую землю…». Посольский корабль Зюзина и Витовтова, даже гонимый осенними штормами, плыл от Архангельска до Лондона (мимо Шотландии) полтора месяца - с 29 августа по 13 октября (при благоприятной погоде обычный срок плавания - четыре-пять недель). Но срок сухопутных путешествий в Турцию или Персию был гораздо большим. Дальние и даже не очень дальние поездки в то время были сопряжены с немалым риском, тем более что ответственные дипломатические поручения возлагались, как правило, на людей немолодых. Нередкими были случаи, когда русские, западноевропейские и восточные послы не возвращались на родину - погибали в пути, умирали на чужбине.

С рубежа XV-XVI вв. закладываются основы и традиции дипломатической службы в допетровской России. В системе государственных учреждений появилось внешнеполитическое ведомство - Посольский приказ. «...В нем сидит думной дьяк да два дьяка, подьячих 14 человек. А ведомы в том приказе дела всех окрестных государств, и послов чюжеземских принимают и отпуск им бывает; так же и руеких послов и посланников, и гонцов посылают в которое государство прилунится, отпуск им бывает из того ж приказу; да для переводу и толмаче- ства переводчиков латинского, свейского, немецкого, греческого, польского, татарского и иных языков с 50 человек, толмачей с 70 человек» - таким было его устройство по воспоминаниям осведомленного подья- чего-эмигранта Г. Котошихина. С середины XVII в. приказ неизменно возглавляли доверенные «ближние» бояре с титулом «царственные большие печати и государственных великих посольских дел сберегатели». Посольский приказ, помимо осуществления внешнеполитических связей, имел широкий круг обязанностей. Его дьяки судили находившихся в России иноземцев, в основном купцов; через него правительство сносилось с донскими казаками; он же ведал военнопленными и собирал «поло- няничные деньги» на выкуп угнанных в татарский плен; наконец, приказ управлял пятью городами, доходы с которых составляли его бюджет. До Петра I Россия не имела постоянных дипломатических представительств за рубежом. По мере необходимости за границу отправлялись посольства, а в Москве встречали послов из других стран. Постепенно выработался «посольский обычай», учитывавший международную практику той эпохи. Посольства различались по важности их миссии - «послы великие» или «легкие», «посланники» и «гонцы» - последние обычно лишь доставляли документы и не вели переговоров. На границе послов встречали сопровождающие лица - «приставы» и доставляли в столицу за казенный счет. Представители обеих сторон внимательно следили друг за другом: кому первым сходить с лошади, кому где ехать (и с какой стороны), кто как кого приветствует; делалось все, чтоб «государевой чести порухи не учинить». Въезд иноземного посольства в Москву (как и русских послов в чужую столицу) представлял собой торжественное и яркое зрелище - в нем иногда участвовали сотни людей в парадной одежде, которые под звуки музыки шествовали во дворец и демонстрировали богатые подарки. Отправлявшиеся из Москвы послы получали верительную грамоту к иностранному двору: от великого государя царя (полный титул) к королю (полный титул) - ошибка в титуле была равнозначна непризнанию суверенитета над той или иной территорией и могла вызвать серьезный дипломатический конфликт. Главным же руководством для дипломатов была инструкция-наказ, в котором излагались задания послам, возможные ситуации на переговорах - в чем можно уступить, а где необходимо «стоять твердо». Особо оговаривались правила поведения в чужой стране и сохранение «государской чести»: прибывший посол непременно должен был получить аудиенцию и вручить грамоту только лично главе государства, а тот, в свою очередь, должен почтить московских дипломатов, встав с трона и обнажив голову, спросить о здоровье и лично принять грамоту. В обычай приема обязательно входило представление подарков - соболиных мехов и ловчих птиц, ценность которых определялась статусом соседней державы и уровнем отношений с ней. Иностранные подарки московским государям XVII в. (кубки, драгоценная посуда, рыцарские доспехи) можно видеть сейчас в Оружейной палате Кремля; среди них бывали и такие, которые трудно было представить на аудиенции - живые львы и слоны из соседнего Ирана. Вслед за приемом начинались собственно переговоры, для которых и прибывали послы. Они могли тянуться много часов. В процессе переговоров в чужой стране прочие члены посольства не должны были зря тратить время: им поручали «про всякие вести, которые годны Московскому государству, однолично проведывать подлинно». Срочные сообщения из-за рубежа надо было шифровать - такими тайными шифрами снабжал своих доверенных лиц патриарх Филарет. Необходимо было позаботиться, чтобы грамоты не перехватили, что иногда удавалось и той и другой стороне. Итогом многотрудных споров было заключение договоров или соглашений, текст которых тщательно выверялся переводчиками. Затем следовала процедура ратификации: один экземпляр договора утверждался присягой государя в стране пребывания послов, а другой отправлялся в Москву, где к нему подвешивалась печать и царь целовал крест на блюде с этим документом в присутствии послов другой стороны. Заключительным этапом благополучно завершившегося посольства был торжественный прием и парадный обед у принимающей стороны. Такие пиршества в Кремлевском дворце с горой золотой посуды, сотнями перемен блюд и десятками тостов производили незабываемое впечатление на иностранцев - тем более что в них участвовал сам царь, который жаловал гостей из своих рук кубками с вином и мясом жареных лебедей. Но Посольский приказ напоминал своим посланцам, чтобы на таких мероприятиях они «сидели за столом чинно и остерегателько, и не упивались, и слов дурных меж собою не говорили». По возвращении домой московские дипломаты обязательно составляли отчет (статейный список) о поездке, в котором день за днем рассказывали о своем пребывании и действиях за границей. Десятки и сотни этих документов являются интереснейшими источниками, которые дают возможность судить не только о внешней политике государства, но и о том, что смогли увидеть и оценить русские люди за рубежом. В 1645-1646 гг. русский гонец дворянин Герасим Дохтуров прибыл в Лондон с известием о воцарении Алексея Михайловича во время Английской революции и в своих докла- дах в Москву писал о гражданской войне короля с парламентом. Как понял гонец, королю «похотелось владеть всем королевством по своей воле, как в ыных государствах государи владеют своими государствы, а здесь де искони земля вольная, и прежние короли ничем не владели, а владели всем парламент, думные люди». Познакомился дипломат и с парламентом, где ему был устроен торжественный прием, поскольку англичане дорожили торговыми отношениями с Россией: «А парламент де сидят в двух полатах, а выбираны де те думные люди Английские и Шкотцкие земли изо всяких чинов и изо всякого города человека по три и по четыре. В одной де полате сидят бояр 60 человек; в другой полате мирских и служилых и ис торговых людей 420 человек». (См.: Рогинский3. И. Поездка гонца Г. С. Дохтурова в Англию в 1645-1646 гг. Ярославль, 1959. С. 25.) Посольские дела свидетельствуют о постепенном расширении дипломатических контактов. Уже в XVI в. московские послы периодически бывали не только в соседних Литве, Швеции, Турции и Крымском ханстве, но и в Англии, Дании, при дворе императора Священной Римской империи. В XVII в. они побывали в Испании, Франции, Голландии, в итальянских государствах. Усложнение международных связей и оживленные торговые отношения привели к тому, что в XVII в. при московском дворе появляются «резиденты» - постоянные представители Швеции, Голландии, Дании, Бранденбурга; стольник Василий Тяпкин в 1673 г. стал первым русским резидентом в Варшаве после окончания многолетнего русско-польского конфликта. Появление таких представительств стало необходимым. Чем больше Россия втягивалась в европейскую политику, тем важнее было постоянно и оперативно получать необходимую информацию обо всех изменениях военно-политической ситуации. Тем более что иностранные послы и находившиеся в Москве резиденты упорно и умело стремились направить русскую внешнюю политику в выгодном для себя направлении. Отсутствие надежных каналов информации и влияния приводило к промахам - когда, 7 Куруки! например, московские послы предлагали французскому королю Людовику XIV выступить против его же союзников-турок или присылали в Москву дошедшие до них через третьи руки такие сведения об английской революции: «Что де английский король и с ним 12 тысяч крестились в православную веру, и в земле де его ныне междоусобие; иные люди еще в прелести своей и с православными хотят биться». Посольский приказ стал не только «престижным» учреждением, но и своеобразным культурным центром Москвы. В XVII в. там составлялись и переводились сочинения по русской истории и внешним сношениям, книги об избрании на царство и родословные московских государей. Одной из них стал Титулярник - справочник «всех государей христианских и бусурманских» с их «персонами»-портрета- ми и титулами. Такие книги прекрасно иллюстрировались и украшались - в приказе работали свои художники-специалисты по изготовлению роскошных грамот. С 20-х гг. XVII в. Посольский приказ стал выпускать первую в России рукописную газету «Куранты». В ней помещались сведения о военных и политических событиях в других странах (информацию поставляли приехавшие из-за границы русские и иностранцы), а также данные из присланных в Москву посланий и иностранных «вестовых писем» - предков современных газет. ?

Был ли рукомойник?

В 1614 году русский посланник И. Фомин, находясь в Праге, при дворе Габсбургов, с удивлением услышал, а позднее изложил в своем статейном списке историю о том, как Иван Грозный в гневе приказал гвоздями прибить шляпу к голове некоего посла, который отказался обнажить перед царем голову. Голландский путешественник И. Данкерт, живший в России в 1609–1611 годах, связывал эту историю с итальянским послом, а англичанин С Коллинз, писавший свои записки в третьей четверти XVII в., жертвой царской жестокости назвал посла французского, уверяя при этом, будто с Дж. Боусом, послом Елизаветы Английской, который тоже не снял шляпу перед царем, Грозный такую штуку проделать не осмелился.

Но аналогичный поступок приписывался и господарю Владу IV, правившему в Мунтении (Восточной Валахии) в 1456–1462 и 1477 годах. Более известный под именем Дракулы в немецких брошюрах и «летучих листках» XVI в. он стал воплощением жестокости на престоле, кровавым извергом. Письменный рассказ о нем еще при Иване III привез из Венгрии русский дипломат Федор Курицын, и позднее повесть о «мутьянском воеводе» была популярна на Руси в нескольких вариантах: в одном из них рассказывается, что Дракула, разгневавшись на турецких послов, повелел «гвоздием железным на главах их колпаки пришивати».

Очевидно, что и собеседники Фомина в Праге, и Данкерт, и Коллинз излагали не реальный факт (кстати, при Грозном французские дипломаты Москву не посещали), а легенду, причем достаточно хорошо известную. Возможно, она основывалась на небылицах о Дракуле, а возможно, перед нами - «бродячий сюжет», связывавшийся с различными историческими персонажами. Но показательно, что в многочисленных западноевропейских сочинениях о России, написанных современниками Ивана Грозного, рассказ о «прибитой» шляпе отсутствует. Он появился в России позднее, после событий Смутного времени, когда, с одной стороны, на Западе обострился интерес к Российскому государству, а с другой - сама личность Грозного успела подернуться туманом легенды.

Распространению таких легенд активно способствовали правительство и магнаты Польско-Литовского государства, в борьбе с которым русская дипломатия пыталась опереться на помощь Англии, Дании, империи Габсбургов. Соответственно дипломатия Речи Посполитой стремилась настроить против России общественное мнение Запада. Скажем, сочинение А. Шлихтинга, ярко рассказавшего о жестокостях Грозного, по наказу Сигизмунда II Августа было переписано автором, после чего приобрело еще большую полемическую заостренность; затем польский король переслал этот новый вариант в Рим, чтобы побудить папский престол разорвать дипломатические отношения с Москвой. Не исключено, что и Курбский писал свою «Историю о великом князе Московском» по прямому заказу польских и литовских магнатов. Поляки и жители Великого княжества Литовского часто сопровождали в Россию западноевропейских дипломатов, купцов, путешественников, служили им гидами и переводчиками, да и сведения о загадочной Московии в Европе долгое время черпали из латинских сочинений польских авторов, из польско-литовской публицистики, направленной против Российского государства.

В Вильно и Кракове стремились принизить авторитет русских государей, объявить их наследниками не великих князей киевских, а всего лишь потомками удельных московских князей - ордынских данников. В этом случае Россия не могла бы претендовать на возвращение своих западных территорий, отторгнутых во времена ордынского ига. В подобных устремлениях берет начало известный рассказ о церемониале приема в Москве послов Золотой и Большой Орды. Этот унизительный церемониал, которому якобы подчинялся еще Иван III, пока не отказался от него по настоянию Софьи Палеолог, и о котором впервые рассказал Ян Длугош в своей «Истории Польши» (конец XV в.), наиболее подробно описан Михалоном Литвином.

По его словам, великий князь должен был встречать посланцев Орды за городом, подносить им чашу с кумысом и, если молоко проливалось, слизывать пролитые капли с гривы посольского коня. Затем он, пеший, вел этого коня, на котором восседал ханский представитель, через весь город в Кремль, где посол садился на великокняжеский трон, а сам князь, стоя на коленях, выслушивал его речи.

К сожалению, мы не знаем, каков был посольский обычай, практиковавшийся в отношениях Москвы с Большой Ордой, - документация этих отношений до нас не дошла, а летописные известия слишком кратки. Но косвенные свидетельства позволяют отвергнуть рассказы польско-литовских авторов как легендарные. Если бы церемониал, описанный Михалоном Литвином, существовал на самом деле, то крымские ханы, считавшие себя наследниками золотоордынских, должны были предпринимать попытки хотя бы частичного его восстановления. Однако нет и следа этих попыток ни в 1521 году, когда после успешного набега крымцев Василий III дал Мухаммед-Гирею «грамоту данную», ни через полвека, после сожжения Москвы Девлет-Гиреем. В то же время крымские ханы в течение всего XVI в. сохраняли многие унизительные для русских государей нормы посольского обычая: первенство в здравицах и при написании титулов, некоторые особенности поведения на аудиенциях крымских дипломатов и т. д. Скорее всего эти же нормы применялись и в отношениях Москвы с Большой Ордой. Хотя, возможно, великие князья и встречали ордынских послов перед посадом, как впоследствии Иван Грозный встретил, например, астраханскую ханшу («царицу») Нур-Салтан, а также подносили им чашу с питьем - скорее все-таки с медом, а не с кумысом. «Хроника Литовская и Жмойтская» (начало XVI в.) настаивает, правда, на кумысе, зато о прочих элементах встречи, описанных Михалоном Литвином, не сообщает вовсе.

Зерно истины, имеющееся в рассказах польско-литовских авторов, окутано густым туманом легенды, и эта легенда носила ярко выраженный политический характер: она неизменно всплывала в периоды обострения отношений между Москвой и Вильно, когда идеологи Речи Посполитой использовали ее, исходя из современных задач. Стефан Баторий, трансильванский князь, при вступлении на престол Ягеллонов не владевший даже польским языком и изъяснявшийся со своими подданными на латыни, не был, разумеется, знатоком русской истории. Однако нашлись люди, указавшие ему необходимые для полемики факты. В одном из своих посланий Ивану Грозному король, подчеркивая былую зависимость Москвы от ханов, не преминул напомнить о том, что предки царя были вынуждены слизывать кобылье молоко, пролитое на гривы татарских коней.

Или другая легенда - о том, будто русские государи, переодевшись в простое платье и смешавшись с толпой москвичей, инкогнито любовались зрелищем торжественного въезда в столицу западноевропейских посольств. В XVII в. об этом писали многие иностранцы, но первое известие такого рода содержится в поэме польского литератора и дипломата Г. Пелгримовского, описавшего пребывание в России посольства Л. Сапеги в 1600–1601 годы. Казалось бы, уж эта легенда вполне безобидна: о ком только из великих правителей древности и средневековья - от Юлия Цезаря до Гаруна-аль-Рашида, ни рассказывали, будто они в одежде частных лиц, бродя по городу, слушают разговоры собственных подданных. Но здесь речь идет о другом. Во-первых, у читателя создавалось впечатление необыкновенной пышности посольского поезда и, следовательно, богатства и могущества польского короля. Во-вторых, возникало представление об убогости московского двора, ибо для самого царя возможность поглазеть на посольское шествие была настолько соблазнительной, что заставляла его забыть о достоинстве и царском «чине».

Но если история с пригвожденной шляпой или анекдот о тайных экскурсиях царя по Москве не были всерьез восприняты исследователями нового времени, то гораздо больше «повезло» сообщениям об особом умывальнике, из которого русские государи прямо в приемной палате будто бы омывали руку после поцелуя ее послами-католиками. Этот рукомойник прекрасно соотносился с известной враждебностью и недоверием русских к «латынам», и в существовании его не усомнился даже В. О. Ключевский. Между тем мы имеем дело также с легендой, чье происхождение и существование можно проследить.

Прежде всего выясняется, что из десятков иностранных дипломатов, побывавших в России в XVI в. и описавших церемониал приема в Кремлевском дворце, о процедуре умывания рук рассказывают лишь двое - С. Гербер-штейн и А. Поссевино. Причем из их сочинений следует один немаловажный факт: ни тот ни другой собственными глазами этой процедуры не наблюдал. Поссевино ссылался на Герберштейна, посетившего Москву на полвека раньше, а тот, в свою очередь, тоже писал с чьих-то слов.

В своих записках Поссевино сообщает, что упрекал Ивана Грозного в следовании такому унизительному для иностранцев обычаю, а «царь пытался оправдаться, но не смог этого сделать». Однако в посольской книге, подробно описывающей пребывание в Москве папского легата, вся история выглядит совершенно иначе.

Действительно, в феврале 1582 года Поссевино подал на имя Грозного письмо, где, в числе прочего, просил царя отказаться от обычая умывания рук. Впадая в явные преувеличения, которые русским дипломатам не стоило труда опровергнуть, он писал, будто император Рудольф II и другие западноевропейские монархи не направляют своих представителей в Москву по той причине, что царь, «коли говорит с послы или посланники, руки себе перед ними омывает, как бы тые государи, от кого они приехали, не чистые, и вера, в которой они живут, как бы погана…» Хотя к тому времени Поссевино уже несколько раз побывал на аудиенциях у Грозного, к личным впечатлениям он не апеллировал, поскольку, видимо, таковых не имел, а в качестве источника своих сведений откровенно указывал «Жигимонта Герберстайна»: тот «книги великие написал о речах и обычеех московских, которые книги мало не во всих государствах есть».

Результат этого письма оказался неожиданным: бояре наотрез отказались признать существование такого обычая. «Того у нас не ведетца, - отвечали они, - как живут послы или посланники, и государь бы руки умывал тех для послов, вставя которую нечистоту про государей их; то сам, Антоней, все у государя видел еси, и не одинова, как у государя был многижда на посолстве. Тебя государь… принял своими царскими руками, а рук для того не умывал - то нехто лихой неправдивый человек те слова затеял». Относительно же сочинения Герберштейна бояре заявили Поссевино, что ему «нечего старых таких баламутных книг слушати».

Оставим в стороне характеристику боярами «Записок о Московии» Герберштейна. В целом их ответ ясен и недвусмыслен, он опирается на реальную обстановку данных Поссевино аудиенций и, помимо прочего, заслуживает доверия по двум причинам: во-первых, русские посольские книги ни разу не упоминают о рукомойнике как атрибуте дипломатических приемов у царя; во-вторых, в том же письме Поссевино просил Грозного отменить строгости при содержании иностранных посольств в Москве, и бояре вовсе не думали отрицать существование этих строгостей, а просто отвечали, что «так ведетца» и, значит, вопрос этот дальнейшему обсуждению не подлежит. Таким же способом они могли объяснить и обычай умывания рук, если бы он был принят при московском дворе, однако не объяснили.

Но почему именно Герберштейн и Поссевино обратили внимание на злополучный рукомойник?

Нетрудно заметить, что миссии, с которыми приезжали в Москву эти два дипломата, чрезвычайно схожи: они выступали посредниками в мирных переговорах между Россией и Польско-Литовским государством. Кроме того, и с папскими послами, сопровождавшими Герберштейна в 1526 году, и с визитом Поссевино Ватикан связывал вполне определенные надежды - посредничество, как полагали в Риме, должно было создать благоприятные условия если не для полного обращения в католичество Василия III и Ивана Грозного, то хотя бы для принятия ими Флорентийской унии; на худой конец, они надеялись добиться от них разрешения строить в России католические храмы. В обмен на это Ватикан мог бы способствовать заключению более выгодного для Москвы мирного договора. Естественно, что в Вильно и Кракове стремились показать неосуществимость подобных планов, решительную и бескомпромиссную враждебность русских государей к католикам и тем самым, продемонстрировав посредникам иллюзорность питаемых ими надежд, склонить их к отстаиванию прежде всего интересов короля. Потому-то, вероятно, в беседах, которые королевские дипломаты вели с Герберштейном и Поссевино, проезжавшими по дороге в Москву через польские и литовские земли, и всплывала легенда о царском рукомойнике. В письме к царю папский легат невольно проговорился еще об одном, не считая книги Герберштейна, источнике своих сведений: рассуждения о вредном обычае завершаются фразой о том, что «это не любо» и Стефану Баторию. Следовательно, вопрос обсуждался с самим королем либо с его приближенными, и вряд ли тема была затронута случайно. Можно даже предположить, что как раз при польском королевском дворе и объяснили папскому посланцу всю важность короткого сообщения Герберштейна. Объяснили, дабы побудить отказаться от поездки в Москву и участия в переговорах вообще или по крайней мере от защиты интересов русской стороны. Но Поссевино сделал из этого собственные выводы. На пути осуществления его миссионерских замыслов царский рукомойник был значительным препятствием, и пункт об отказе от него легат включил в свою программу-минимум, которую выдвинул, не добившись большего.

Отметим еще одну деталь. Собственно говоря, у Поссевино и речи не ведется о том, что царь обмывает руку именно после целования ее послами. Поскольку сам он этой процедуры не видел, полагая, будто для него сделали исключение, а слышал, видимо, разное, то и выражается весьма неопределенно. По его словам, получается, что Грозный на аудиенции во время беседы с иностранными дипломатами просто моет обе руки. Историческая фигура, с которой в данном случае проводится параллель, прямо не называется, хотя и подразумевается - это Понтий Пилат; имеется в виду не умывание, а символическое омовение. Царь таким образом не очищает одну только оскверненную поцелуем руку, а как бы избавляется от греха, состоявшего в самом общении с католиками. Не физическая нечистота смывается водой, что еще можно было бы стерпеть, но скверна духовная, перед богом свидетельствуется вынужденность греховного разговора с еретиками и отступниками от истинной веры. Во всяком случае, из рассуждений Поссевино следует именно такая интерпретация этой процедуры.

Но если дело не в поцелуе, то обвинение папского легата вообще утрачивает смысл: ведь с иноверцами русские государи общались не только в приемной палате. Если же, как считает Поссевино, умывание рук было акцией демонстративной, предпринимаемой исключительно перед западноевропейскими дипломатами с намерением унизить тех государей, то достаточно сопоставить текст его поздних записок с письмом, поданным Ивану Грозному непосредственно в Москве, чтобы убедиться в следующем: зловредный обычай изображается в них по-разному, одно сообщение противоречит другому.

В письме говорится, что царь, беседуя с послами, «руки себе перед ними омывает». Но в записках рисуется картина совсем иная: эта процедура происходит не в присутствии послов, а «после их ухода». На основании собственного опыта и разъяснений, данных боярами, Поссевино неохотно признает, что столь ненавистный ему обычай публичного оттенка не имеет, совершается в частной обстановке и не входит в церемониал аудиенции. Никакой, следовательно, обиды для послов нет в царском умывании.

Тем не менее Поссевино заносит в свои записки пространное сообщение о нем. С какой целью? Очевидно, с той же, какую преследовали и его польско-литовские собеседники. Не добившись успеха в попытках примирить Ивана Грозного с католичеством (на устроенном диспуте о вере царь в ярости назвал папу римского «волком»), Поссевино стремился показать, что неудача постигла его в силу объективных причин, из-за необычайной враждебности русских государей к иностранцам, и в частности к католикам, а не по его, Поссевино, вине; сам он сделал все возможное. Упоминание о пресловутом рукомойнике, в существовании которого папский легат, возможно, начал уже сомневаться, должно было помочь ему оправдать перед Ватиканом неуспех собственной миссии.

Попробуем разобраться в происхождении этой странной легенды, которая на протяжении двух столетий использовалась в антимосковской пропаганде и дожила до наших дней.

Во-первых, несомненна аллюзия на евангельскую легенду о Понтии Пилате - это, так сказать, источник умозрительный. Во-вторых, за рукомойник могли принимать (или намеренно выдавать за него) стоявший в приемной палате кувшин с вином или медом для угощения послов, поскольку угощение следовало не всегда, а назначение кувшина было понятно не для всех. А. Олеарий, посетивший Москву с составе голштинского посольства в 1634 году, тоже говорит о царском рукомойнике и лохани, хотя сам процедуры умывания рук не видел, а ссылается опять же на Поссевино и Герберштейна. Вместе с тем он оставил сделанный по памяти рисунок, изображавший аудиенцию у Михаила Федоровича. На этом рисунке справа от трона действительно помещен некий сосуд, больше, правда, похожий не на рукомойник («рукомой»), имевший обычно форму высокой кружки с носиком, а на восточный кумган. Но стоит он не в лохани, о которой под воздействием, очевидно, Поссевино пишет Олеарий, а на блюде, едва ли пригодном для умывания; рисунок в книге голштинского дипломата противоречит его же тексту. Описывая аудиенцию у Михаила Федоровича и царский рукомойник, Олеарий подробно пересказывает соответствующее место из записок Поссевино: иными словами, он увидел то, что заранее готов был увидеть.

И еще одно косвенное свидетельство в пользу того, что умывание рук на аудиенции принято не было. Если в самом деле слухи о нем имели бы настолько широкое распространение, что, как пишет Поссевино, западноевропейские монархи из-за этого даже собирались разорвать отношения с Москвой, то вряд ли те же монархи стали бы посылать русским государям рукомойники в качестве дипломатических подарков. Например, в 1648 году Алексей Михайлович получил сразу два таких подарка - от польского короля Яна Казимира и от шведской королевы Христины. В 1676 году царю привезли драгоценный рукомойник австрийские послы; посылались в дар золотые и серебряные лохани. По-видимому, так же обстояло дело и в XVI в.

Возвращаясь к запискам Поссевино, отметим, что сочинения западных дипломатов, посещавших Россию в XVI–XVII вв., изобилуют неточностями и преувеличениями, порой вполне сознательными преувеличениями. Зачастую эти книги достаточно выразительно демонстрируют отсутствие у автора желания проникнуть в особенности жизни и быта другого народа, понять чужую систему ценностей, хотя неправильно было бы это одинаково относить к умному и наблюдательному Герберштейну и, скажем, к Барберини, не заметившему в России ничего, кроме собственных неудобств. Но отдельное преувеличение или предвзятое толкование какого-то факта - это еще не легенда. Любопытны именно легенды, переходившие из уст в уста, из книги в книгу. Иногда они могли играть чисто развлекательную роль, но нередко использовались и в публицистике, направленной против Российского государства. И не случайно материалом для них служил посольский обычай, способный выразить политическую идею не в слове, не в отвлеченном понятии, которое не затрагивает воображение и доступно немногим, а куда более зримо и впечатляюще - через символическое действие, церемонию, поступок.

Автор книги:

Описание книги

Научно-популярный труд известного историка и прозаика об отечественном дипломатическом этикете конца XV - первой половины XVII вв. Книга примечательна не только обилием фактографии, но и тем, что ученый сумел собрать воедино, классифицировать, проанализировать нормы, которые в течение двух с лишним столетий существовали исключительно в устной традиции. Воссозданный автором мир русского дипломатического этикета давно прошедших времен тем интереснее изучать, что описываемые события поразительно рифмуются с современностью.

Чем, казалось бы, широкому читателю может быть интересно исследование русского дипломатического этикета XVI-XVII веков? Как ни странно, «Путь посла» выдерживает уже второе издание: Леонид Юзефович, автор множества романов («Князь ветра», «Самодержец пустыни», «Журавли и карлики») и лауреат всевозможных премий, не просто изучил источники и научные работы, но и вложил в книгу свой литературный талант. Вряд ли вы найдете где-то еще столько любопытных деталей о приемах, переговорах, обедах, одеждах русских и иностранных послов той поры. Мир выглядит иначе, чем мы привыкли его воспринимать с высоты веков: Крымское ханство, оказывается, относилось к Москве снисходительно, считая себя наследником империи Чингисхана, сами русские цари ценили Данию ниже всех монархий Европы, шведских королей презирали за происхождение, а в Стамбуле русские послы соглашались на унижения, которые не допустили бы ни от одного христианского монарха. Но даже не это главное. Из деталей складывается удивительно цельная картина, с одной стороны, от нас предельно далекая, а с другой - чем-то напоминающая сегодняшний день. Нелепые ритуалы, диковинные понятия «чести» и «бесчестия», споры о мелочах вроде того, на какой стороне моста почетнее вести переговоры или сколько ступенек нужно пройти по кремлевской лестнице, - разве не столь же смешным будет выглядеть нынешний официальный протокол через пару столетий? Глядя в зеркало истории, надо все-таки попытаться увидеть в нем себя.«В 1584 году русский гонец Р. Бэкман прибыл в Лондон с посланием от Федора Ивановича Елизавете I, но аудиенции в Вестминстерском дворце не получил. Вместо этого королева побеседовала с ним во время прогулки в дворцовом саду. В Москве с негодованием восприняли известие, что представитель царя был “бесчестно” принят в “огороде”. Королеве пришлось оправдываться, что ее сад (“огород”) - место “честное, прохладное, блиско нашей палаты, а там никого много не пускают», и в том саду “нет ни луку, ни чесноку”».

Кандидат исторических наук Л. ЮЗЕФОВИЧ.

ПОСЛАНИЕ БЕЗ СЛОВ

Наука и жизнь // Иллюстрации

Император Священной Римской империи Максимилиан I принимает послов великого князя Василия Ивановича. Гравюра 1515 года.

Иван III провозглашает победу над ордынским ханом. 1478 год.

Выход русских войск на реку Угру. Так называемое стояние на Угре освободило Русь от ордынской зависимости. 1480 год.

Эти средневековые европейские монеты, в разное время найденные в московских кладах, - яркое свидетельство активных контактов западных стран с крепнувшей Русью.

Турецкий всадник с пленными христианами.

Русская одежда XVI века.

Немецкий дипломат и путешественник Сигизмунд фон Герберштейн во время своей первой поездки в Московию (а он посещал её дважды). Его «Записки о Московии» рассказали Европе о малознакомой дотоле стране.

Псков в XVI веке. Зарисовка в сочинении о Московии Сигизмунда Герберштейна.

Изображение Василия III (он правил с 1505 по 1533 год).

Почти до конца XV века в Западной Европе весьма смутно понимали, что представляет собой Московская Русь. Одни считали ее «азиатской Сарматией», другие - Геродотовой Скифией, черпая сведения о ней из сочинений античных авторов, третьи - продолжением Лапландии, а итальянец Паоло Джовио, чтобы передать разительное отличие Московии от привычного ему цивилизационного пространства, уподобил ее «иным мирам Демокрита». Набор сих учёных умозрений быстро превратился в архаику, лишь только Москва, выйдя из международной изоляции, обратилась лицом на Запад.

На протяжении всего нескольких десятилетий после «стояния на Угре» в 1480 году, положившего конец татарскому игу, русские послы начали появляться не только в Вильно, Бахчисарае или валашской Сучаве, но и в Кракове, Мариенбурге, Регенсбурге, Толедо, Лондоне, Копенгагене, Стокгольме, Риме, Венеции, Флоренции, Стамбуле. Все чаще прибывали в Москву и западные дипломаты. Считалось, что Бог, поделив вселенную между своими земными наместниками, обязал их «через послы и посланники ссылатца» друг с другом, чтобы поддерживать равновесие, покой и единство христианского мира.

Начиная с последних лет правления Ивана III жители Москвы могли наблюдать на столичных улицах множество иностранных дипломатов всех рангов - от простых гонцов с несколькими спутниками до «великих» послов, окружённых свитой из сотен дворян и слуг. Являя собой парад национальных одежд и обычаев, они торжественно въезжали в город и с ещё большей пышностью следовали на аудиенцию в Кремль. И тысячи зрителей толпились на обочинах, влезали на валы и забрала крепостных стен, на кровли домов и церквей. Всё это не только не запрещалось, напротив - поощрялось и даже организовывалось властью, использовавшей любые моменты для публичной репрезентации собственного величия.

С юга, через Дикое поле, Воротынск, Боровск и Путивль, той же дорогой, какой недавно приходили за данью ордынские «послы сильные», теперь являлись в Москву посланцы крымских и ногайских ханов. В пути их сопровождал усиленный русский конвой, следивший, чтобы привыкшая к набегам посольская свита не грабила придорожные деревни («христьянству обиды и насилства не чинили б»). По этому же маршруту направляли своих представителей владыки Блистательной Порты - султаны «турские», которые, как с восточной цветистостью выражались русские дипломатические документы, «светлостию лица превосходят песни сирина».

С севера, от «пристанища» Николо-Корельского монастыря на Белом море, позже - от «нового Архангельского города», через Холмогоры, Вологду и Ярославль двигались к Москве английские дипломаты, больше озабоченные вопросами торговыми, чем политическими, и купцы, заодно исполнявшие дипломатические поручения. Иногда их везли по рекам Сухоне и Двине - летом на лодках, зимой на санях по речному льду (речной путь на Руси называли «Божьей дорогой», которую, в отличие от дорог сухопутных, «ни перенять нельзя, ни унять, ни затворить»).

Послы Василия III, направляясь к императору Священной Римской империи Карлу V, еще в 1524 году, по пути в Испанию, первыми из русских побывали в Англии, но постоянные связи с Лондоном помог установить случай. В 1553 году король Эдуард VI снарядил экспедицию на поиски северо-восточного морского прохода в Индию, и один из её кораблей («Эдуард - Благое Начинание») отнесло бурей к русскому побережью. Его капитан Ричард Ченслер выдал себя за королевского посла, был доставлен в Москву и принят Иваном Грозным. С тех пор контакты стали регулярными. Британскому флоту нужны были лес, пенька, смола, дёготь. Англия начинала великую тяжбу на морях с Испанской монархией. Пушки гремели на Ла-Манше и у берегов Южной Америки, но агенты Елизаветы I и Филиппа II вели свою игру и при московском дворе.

С востока, по Волге и Оке, приезжали послы казанских и астраханских ханов, пока их владения не были присоединены к России. Позднее этим же путем следовали посольства «кизилбашские» (персидские), «иверские» (грузинские), «черкасские» (кабардинские).

С запада, через Новгород и Псков, ехали шведы, датчане, представители Пруссии и Ливонского ордена. Через Смоленск проезжали послы Габсбургов, двигались огромные польско-литовские посольства, похожие скорее на воинские отряды, чем на дипломатические миссии. Последние прибывали чаще всех остальных, хотя собственно польские дипломаты до начала XVII века были ещё относительно редкими гостями - в отношениях с Москвой страну представляли обычно литовские деятели. (Так было до Люблинской унии 1569 года, объединившей Великое княжество Литовское и Польшу в одно государство - Речь Посполиту.) Гонцы между Москвой и Вильно сновали беспрерывно, и не реже чем раз в два-три года стороны обменивались посольствами <...>

Вся обстановка, окружавшая послов с того момента, как они пересекали границу, была неким бессловесным посланием, чей смысл опытные адресаты понимали без труда. Порядок обхождения с иностранными дипломатами, церемониал аудиенции, одежда придворных на приеме, ассортимент посуды на торжественном обеде - всё, вплоть до цвета воска, к которому прикладывалась печать, подчинялось определённым правилам, связанным с идеологией власти и конкретной политической ситуацией.

Правила поведения собственных представителей за рубежом составлял посольский обычай той или иной страны. Своды таких норм издавна существовали в Венецианской республике и в Ватикане, а в первой половине XVI века были оформлены сначала в Священной Римской империи, затем во Франции и других европейских монархиях, превратившись тем самым в протокол.

Примерно тогда же, при Василии III, Москва в относительно короткий срок сумела создать собственную посольскую службу, учитывающую международное положение страны, её размеры и обычаи, и выработать свой дипломатический этикет, достаточно гибкий для того, чтобы использовать его при контактах равно с Востоком и с Западом. В последующие десятилетия и то и другое постоянно менялось, чутко реагируя на изменения в окружающем мире. Имперский (здесь и далее имеется в виду Священная Римская империя) дипломат Даниэль фон Бухау, сопоставляя наблюдения своего соотечественника Сигизмунда Герберштейна, относящиеся к первой четверти XVI века, и собственные впечатления от поездки в Россию в 1575-1576 годы, сделал вывод: за истекшие полвека там произошли большие перемены в приеме и содержании послов.

В связях с Западом и с Османской империей Москва сразу выступила партнёром равноправным и суверенным. Те правила, которые регулировали её отношения с Ордой или с русскими уделами, здесь были неприемлемы, новое положение страны требовало иных форм государственной обрядности. Прежний полудомашний быт великоконяжеских палат стремительно уходил в прошлое, парадная сторона жизни московских государей приобретала всё больший блеск. В этой пьянящей атмосфере стремительного возвышения Москвы и сложились нормы русского дипломатического обихода, этикета и церемониала.

Западноевропейские дипломаты XV-XVII веков немало писали о русском дипломатическом церемониале и этикете, но их взгляд - это взгляд со стороны. Возможность увидеть предмет изнутри, с точки зрения носителей самой традиции, дают так называемые посольские книги - сборники официальных документов, связанных с отправлением русских посольств за рубеж и пребыванием иностранных миссий в России. Эти «книги» начали составлять задолго до 1549 года, когда, как принято считать, был учреждён Посольский приказ. В них входят самые разные документы и прежде всего тексты договоров, послания монархов (если чужеземных, то в переводе), переписка посольских дьяков с приставами и воеводами пограничных городов. Затем посольские паспорта («опасные грамоты»), наказы русским дипломатам, отбывающим за границу («наказные памяти»), их пространные отчёты, составленные по возвращении в Москву («статейные списки»), как и отосланные с нарочными краткие сообщения о политической обстановке за рубежом («вестовые списки», или «вести»). Наконец, верительные («верющие») грамоты, описания аудиенций и торжественных обедов, протоколы переговоров, перечни подарков, реестры поставленного продовольствия и многое другое.

Первые договоры о дипломатическом церемониале («посольском чине») Россия заключила с Речью Посполитой, Швецией и Священной Римской империей в 70-х годах XVII века. Но и тогда регламентированы были только частности. Как ни называть породившую его стихию - национальным духом или коллективным разумом, - русский посольский обычай (вплоть до радикальных реформ петровского времени) оставался именно обычаем. На протяжении двух столетий его нормы жили в устной традиции, опирающейся лишь на прецедент и опыт, и не были ни записаны по отдельности, ни тем более собраны в единый свод или утверждены какими-то официальными актами.

Поэтому его трудно реконструировать из беспорядочного множества элементов, оказавшихся в нашем распоряжении. Но воссозданный из обломков и обмолвок этот навсегда исчезнувший порядок жизни поражает продуманной соразмерностью своих частей, богатством символики и обилием заключённых в нем смыслов.

ВОПРОС О "БРАТСТВЕ"

В1574 году толмач одного из шведских посольств Авраам Нильсен, за пять лет перед тем насильно оставленный в Москве с целью «учить робят свейскому языку», был наконец отпущен на родину. До Швеции, однако, он не доехал. Русские власти задержали его на границе, в Орешке. Основания были вполне веские - у Нильсена обнаружили несколько бумаг, которые он «крал лазучством». Ничего экстраординарного тут нет, члены дипломатических миссий никогда не гнушались шпионажем. Ироническое выражение еspion honorable (фр. - почётный шпион) вошло в употребление едва ли не тогда же. В случае с Нильсеном любопытно другое: при обыске в числе прочих бумаг у него «повыимали» царские «родословцы». Через год, во время русско-шведского посольского съезда на реке Сестре, бояре, вспомнив эту историю, обвинили Нильсена в том, что он «лазучил и выписывал родство государя нашего».

Удивительно не «лазучство», а предмет, на который оно направлено. Чтобы понять, зачем понадобилось шведам генеалогическое древо Ивана Грозного и почему это вызвало тревогу в Москве, нужно рассмотреть «дело Нильсена» под углом политических воззрений эпохи, касающихся отношений между монархами и государствами.

В дипломатическом языке XV-XVII веков существовал важнейший термин - «братство». Но выражал он отнюдь не родство и не характер взаимоотношений между государями, а их равноправие. С правителями, которых русские государи считали ниже себя по происхождению или по уровню власти, они могли состоять «в приятелстве и в суседстве» (в добрососедских отношениях), «в дружбе и в любви» (в мирных отношениях), «в единачестве» (в союзе), но никак не «в братстве». Иначе страдала их «честь». В то же время даже воюющие между собой монархи продолжали величать друг друга «братьями», если это было принято до начала военных действий.

Не всех своих дипломатических партнёров русские государи считали равными себе. Василий III не признавал «братом» магистра Л ивонского ордена, поскольку тот был вассалом («голдовником») Священной Римской империи (хотя на Руси прекрасно понимали номинальный характер этой зависимости). Посылая с индийским купцом грамоту к его повелителю Бабуру-паше, Василий III «о братстве к нему не приказал», потому что «неведомо, как он на Индейском государстве - государь или урядник» (наместник). Казанский хан Абдул-Латиф признавался «братом» великого князя только в «устных речах», но не в официальных документах. Позднее, в конце столетия, на честь быть «в братстве» с Федором Ивановичем и Борисом Годуновым не мог претендовать кахетинский царь Александр I, признавший над собой их «высокую руку».

В Москве бдительно следили за тем, чтобы великих князей именовали «братьями» самые могущественные владыки Востока и Запада. Когда в 1515 году турецкий посол Камал-бег в сделанном им списке боярских речей, который посольские дьяки внимательно сличили с оригиналом, записал «о дружбе, о любви» Василия III с султаном, но пропустил «о братстве», его заставили исправить это якобы случайное упущение.

Иная ситуация сложилась в отношениях с Крымом, претендовавшим на политическое наследие Золотой Орды. Своё право на «братство» с ханами Ивану III, Василию III и даже Ивану Грозному приходилось покупать за деньги или, что чаще, - за богатые дары. В 1491 году крымский хан Менгли-Гирей извещал Ивана III: «Ныне братству примета то, ныне тот запрос - кречеты, соболи, рыбей зуб» (моржовый клык. - прим. л.Ю.). В другой грамоте «приметой братства», то есть условием его признания ханом, оказываются меха и серебряная посуда, в третьей - некий крымский «богомолец», где-то в Диком поле захваченный в плен казачьей ватагой.

В свою очередь Иван Грозный по разным причинам не признавал «братьями» некоторых европейских монархов. Он постоянно подчёркивал древность династии Рюриковичей и божественное происхождение собственной власти, поэтому для него сама возможность признания «братства» включала в себя не только абсолютный суверенитет данного государя, но и его значение в международной политике и конечно же происхождение.

Габсбургский дипломат Иоганн Гофман, посетивший Москву в 1559 году, сообщал, что русский царь считает шведского короля «купцом и мужиком», а датского - «королем воды и соли». Действительно, Иван Грозный не признавал «братьями» королей Швеции и Дании. Когда в том же году представители датского короля Христиана III просили «учинить его с государем в ровности», бояре мало того, что отказались обсуждать с послами этот вопрос, но ещё и потребовали, чтобы в грамотах, направляемых царю, король называл его своим «отцом».

Трудно сказать наверняка, почему Грозный не соглашался, хотя бы формально, приравнять к себе Христиана III и его преемника Фредерика II, суверенных и потомственных монархов. Дания была державой традиционно дружественной (при Борисе Годунове и Михаиле Фёдоровиче были предприняты две попытки - неудачные, правда, - женить датских принцев на царских дочерях). Но, видимо, Иван IV считал её мощь сильно поколебленной после того, как Швеция, расторгнув в 1523 году Кальмарскую унию, вышла из-под власти Копенгагена. Более того, Москва знала об иерархии католических государей, которую до Реформации периодически устанавливали специальные папские буллы. Во всяком случае, ещё при Василии III на Руси был известен перевод-ной документ под названием «Европейской страны короли», где в порядке старшинства перечислялись монархи Западной Европы. В этом реестре император Священной Римской империи («цесарь») занимал первое место, а датский король - предпоследнее, ниже венгерского, португальского, чешского и шотландского. Вероятно, могущество Дании считалось недостаточным для того, чтобы русский царь признал её правителей своими «братьями».

Гораздо понятнее отношение Ивана Грозного к шведскому королю Густаву Вазе и его сыновьям - Эрику XIV и Юхану III. О «братстве» с ними не могло быть и речи по причине их низкого происхождения. Царь утверждал, что это «мужичей род, не государский». На самом деле Густав I, избранный на престол после изгнания из страны датчан, был выходцем из знатной дворянской фамилии, но и в этом своём качестве он, будучи монархом выборным, не мог претендовать на равенство с Иваном Грозным - государем «от прародителей своих».

Густава Вазу («Гастауса короля») в Москве считали даже не дворянином, а простым купцом. Грозный утверждал, будто в юности будущий король Швеции «сам, в руковицы нарядяся», осматривал сало и воск, привезённые в Выборг новгородскими «гостями». В 1557 году А. Ф. Адашев и дьяк И. М. Висковатый говорили шведским послам: «Про государя вашего в розсуд вам скажем, а не в укор, которого он роду, и как он животиною торговал и в Свейскую землю пришол, и то недавно ся делало». Возможно, это искажённый отзвук одного из эпизодов бурной жизни Густава Вазы: в 1519 году он был посажен датчанами в тюрьму и бежал оттуда, переодевшись в платье погонщика скота. В Швеции всё это воспринимали крайне болезненно. Тот факт, что основателя династии объявляли мясоторговцем не «в укор», а «в розсуд», дела не меняло.

Впрочем, перед насущными политическими интересами нюансы этикета отступали на второй план, и вопрос о «братстве» становился не более чем дополнительным козырем в дипломатической игре. В 1567 году был заключён русско-шведский союз, направленный против Польско-Литовского государства. И лишь тогда Иван Грозный «пожаловал» Эрика XIV - «учинил его с собою в братстве». Признание равенства было не безусловным. Оно могло вступить в силу только в том случае, если шведский король отберёт жену у своего сидевшего тогда в тюрьме брата Юхана, герцога Финляндского, и пришлёт ее царю. Грозный намеревался на ней жениться (позже он оправдывал эту «нехристианскую мысль» тем, будто считал герцога мёртвым, а его жену - вдовой).

Юхан был женат на Екатерине Ягеллон, родной сестре польского короля Сигизмунда II Августа. Семью годами ранее Грозный сам безуспешно к ней сватался (по легенде, король в издёвку прислал ему вместо невесты белую кобылу) и теперь, пользуясь моментом, решил при живом муже всё-таки заполучить её в жены с двоякой, видимо, целью: отплатить за былое унижение, а главное, после смерти немолодого и бездетного Сигизмунда II приобрести право на польский престол для себя или своих возможных сыновей от этого брака. (Разумность самой идеи доказывает тот факт, что сын Катерины и Юхана впоследствии стал польским королём Сигизмундом III.)

ЭрикXIV, уже в то время выказывавший признаки умственного расстройства, обещал выполнить беспрецедентное царское требование. Вскоре, однако, он был низложен; его брат (чью жену так и не посмели увезти в Москву) взошёл на трон под именем Юхана III. Он согласился подтвердить выгодный для Швеции договор с Россией, заключённый его предшественником, но, естественно, за вычетом пункта о собственной жене. Между тем, жалуя Эрика XIV «братством», в тексте договора («докончанья») 1567 года Грозный особо оговорил, что если Катерина Ягеллон не будет прислана в Москву, то его присяга утратит силу - «та докончалная грамота не в грамоту и братство не в братство». Так и случилось, всё вернулось на круги своя: царь наотрез отказался признать Юхана III своим «братом».

Именно поэтому не планы крепостей, не тайные речи недовольных самовластием Грозного бояр, а царская родословная интересовала толмача Нильсена и тех, кто дал ему такое поручение. В Стокгольме хотели доказать, что царь ведёт свой род отнюдь не от Августа-кесаря и даже не от великих князей киевских, а всего лишь от князей московских - недавних данников Орды. Эти сведения облегчили бы шведской стороне ведение полемики о «братстве». Отказ Ивана Грозного признавать королей Швеции равноправными партнёрами имел следствием ряд унизительных для их достоинства норм русско-шведского посольского обычая. Стремлением их упразднить и вызвано было «лазучство» Нильсена.

В 1576 году на освободившийся польский престол избран трансильванский («седмиградцкий») князь Стефан Баторий, которого царь также не признал «братом» по причине «родственные низости». Кроме того, Грозный неизменно настаивал на изначальном превосходстве наследственного монарха над выборным. Сам он - государь «по Божью изволению», а Баторий - «по многомятежному человеческому хотению»; русский государь призван «владети людьми», а польский - всего лишь «устраивати их». В переписке между ними, изобиловавшей взаимными выпадами, Грозный даже заметил однажды: «Тебе со мною бранитися - честь, а мне с тобою - безчестье».

Баторий в своей грамоте впервые обратился к царю на «вы» (в речах и посланиях от первого лица русские государи издавна говорили о себе во множественном числе), и его послы в Москве не преминули напомнить Грозному, что Сигизмунд II Август всегда писал ему «тобе, ты». На царя это новшество никакого впечатления не произвело, его решение осталось непоколебимым.

Дело тут не только и не столько в «родственной низости» польского короля или способе его восшествия на престол. Прежде всего, избрание Батория неизбежно влекло за собой резкое ухудшение отношений с Речью Посполитой, ибо означало победу той партии, которая выступала за войну с Москвой. Но в Речи Посполитой существовала и влиятельная промосковская группировка, дважды предлагавшая Грозному или царевичу Фёдору занять вакантный польский престол: после смерти Сигизмунда II Августа в 1572 году и после внезапного отъезда из Кракова Генриха Анжуйского (он был избран королём на элекционном сейме, но в июне 1574 года, узнав о смерти брата, Карла IX, предпочёл освободившийся французский трон польскому и тайно бежал в Париж). Именно тогда у царя появились далеко идущие планы. Отказываясь от власти над собственно польскими землями, он хотел сепаратно занять престол Великого княжества Литовского, разорвать Люблинскую унию и таким образом бескровно объединить под своим скипетром все земли, входившие некогда в состав Киевской Руси.

С избранием Стефана Батория эти замыслы рухнули и вопрос о признании нового польского короля «братом» стоял в прямой связи с событиями 1574-1576 годов.

«Братство» - термин сугубо дипломатический. Когда в 1495 году великий князь литовский Александр Казимирович женился на Елене Ивановне, сестре Василия III, последний называл его «братом и зятем», а короля Сигизмунда I - соответственно «братом и сватом». Иван Грозный, подменяя понятия из разных семантических рядов, сознательно смешивал политические и кровно-родственные категории. Прибывшим в Москву польским послам он заявил, что если бы даже Баторий был сыном Сигизмунда II Августа, то и тогда оказался бы ему, царю, не братом, а племянником. В таком случае он мог бы считаться братом только царевичу Ивану Ивановичу. При этих словах, как пишут в дневнике послы, царь «на сына своего пальцем вказал, бо тута подле него сидел».

Лишь к концу жизни после тяжёлых поражений, нанесённых ему Баторием, Грозный, смирившись, вынужден был признать его «братом». Фёдор Иванович «учинил в братстве» с собой королей Дании и Швеции, а сами русские государи добились уже безусловного права быть «братьями» крымских ханов. Параллельно продолжали использовать в политике лексику иных родственных отношений. Германские князья, зависимые от Священной Римской империи, называли царя «дядей», поскольку были «сыновьями» Габсбургов, а те приходились русским государям «братьями». До 1632 года, когда в Москве сочли эту традицию неприличной, герцог Голштинский в своих грамотах к Михаилу Фёдоровичу величал его «дядей и свойственником» («свояком»).

Последнее слово использовалось в переносном смысле, обозначая неопределённо-приятельские отношения. По этой логике крымский хан, будучи вассалом турецкого султана, тоже являлся царским «племянником», однако в отношениях с ним подобный подход считался, видимо, в принципе неприменимым.

К исходуXVI века сам термин «братство», как его толковали московские дипломаты, обрёл более строгое значение - основным его содержанием стало понятие суверенитета. Ни происхождение монарха, ни его роль в международных делах, ни древность династии в расчёт не принимались. Царь автоматически признавал равноправие всех государей, независимых от какой бы то ни было земной власти.

См. в номере на ту же тему